что старуха ошиблась. Она просто уснёт, уколовшись. Ведь она очень милая, эта принцесса. Она — как цветок, лучший из королевских цветов в королевском саду. Точно бабочка. Точно поэма. Она будет жить, робко пискнул отчаянный голос. И тотчас заглох.
В ватной, желтой, густой тишине воцарилась старуха.
— Я просто усну, а потом — я проснусь, и я буду здорова. — Антонина надеялась. Свет в ее сердце был ярок. Свеча на балу. Королевское платье. Принцессины серьги… как мед, как янтарь. Предсказание лживо… — Ужасная сказка! Зачем я читала её? Зачем дочь напугала?
Заплакала. Слезы впитались в платок. Расплывались, текли и текли.
В каждой сказке счастливый конец. Побеждает добро. Непременно должно победить…
Только это не сказка. Не сон. Невозможно проснуться.
…Принцесса растёт. На ней красное платье и бусы. Принцесса ярка, точно бабочка в томном, зеленом саду на картинке. Искрит. Будоражит. Цветы восхищенно кивают ей вслед, а горлицы — садятся на плечи. Пред ней возвышается башня, оплетённая старыми ивами. Шелест листьев. Горлицы летят в небеса, к равнодушному, желтому солнцу. Точно яблоко, там, на картинке.
— Мама, что будет дальше? — сказала вдруг дочь. — Я боюсь… Это страшная сказка!
Башня — точно скала. Сердцевина её — невозможная тайна, о которой молчали горлицы. Берегли — беззаботность принцессы… до нужного часа. Когда в башне откроется дверь, и за ней — встанут хищные, черные тени. И принцесса взойдёт на порог.
…тёмной, выцветшей комнаты, там, за границами мая.
Антонина скомкала платок.
— Я сама виновата, — сказала она. — Я сама это сделала… в нужный, означенный час.
Стало душно. Плотнее придвинулись стены. Лихорадочный май накрывал. Краткость ночи, тягучие дни… за пределами комнаты.
Там, где смеётся принцесса, и от смеха её меж цветов зарождаются робкие бабочки. Синь поднебесная.
Антонина уткнулась в подушку.
— Я сама виновата, — жестко сказала она, — я решила закрыть колпачком этот шприц. Он был скользкий… — сказала она в сотый раз равнодушию комнаты. — Он рвался из рук. И игла…
…засмеялась принцесса, поднимаясь по лестнице. Башня росла на глазах. Из-под ног разбегались ступеньки. А на самой последней из них, в жёлтом, тусклом, немеющем свете — восседала старуха. И пряла.
Принцесса стояла пред ней.
— Убегай! — прошептала ей дочь. — Не ходи к ней, она очень злая!
Глаза её стали круглы и наполнились страхом.
— Мама, мама, она…
— Укололась иглой, — Антонина шептала в подушку, — хлорамин не помог. Когда кровь… палец, кровь и игла между ними.
Боже, пусть все закончится быстро.
…Но принцесса была любопытная бабочка.
— Что это? — просто сказала она. — Покажи. Я желаю увидеть!
И янтарные бусы её разгорались тревожным огнем. И старуха оскалилась. Медно блеснули клыки.
— Осторожно, — сказала она, — когда ты берёшь кровь у подопытных свинок. Трепещущей, тонкой иглою. Игла своевольна. Остра. В ней небытие — долгое, точно предчувствие мая. Потрогай ее. Ощути…
Её ветхие пальцы дрожали.
Принцесса вздохнула.
— Я тоже умру? Если шприц продырявит перчатку?
Она была в синем защитном костюме. На ней была шапочка, тёмно-зелёный халат и тугие перчатки. Она наклонилась над бедной, распластанной свинкой. В руках у принцессы был шприц.
— Он забит её кровью, — сказала старуха. — Когда ты опустишь его в хлорамин, шприц очистится. Ну же! Смелее, дитя!
Тень её обратилась в парящего ворона. Черная, хищная тень.
— Ах, — сказала принцесса, — как больно! Невозможная боль…
Кровь. Игла. И тщедушная прялка. И старуха пред ней, с тёмной, строгою тростью.
— Укололась, — сказала она, — и ты спишь, и во сне твоём — розы опутали замок. И горлицы застыли в полете, и умолкли цветы. Будешь спать, в вечной, мягкой траве, в красном платье, прекрасная, точно невеста.
…Только веретено — все жужжит и жужжит, безнадежное, острое. Тянется нить.
И принцесса возьмет его в руки, и тотчас закроет глаза.
— Мама, мама… она умерла?
— Нет, я только засну. Очень хочется спать…
Сон был красен, как кровь, и солёный, и острый на вкус. В нём был тонкий, пронзительный звук, и прозрачные стены пробирки, и…
…башня, старуха, проклятье…
— Вирус Эбола, — сказала старуха. С громкой, грозною тростью стояла она у стола, и смотрела — на безвольную, мёртвую свинку на нем. И на кровь, что стекала с иглы.
— Осторожней, дитя, когда будешь менять этот шприц.
Да, ты очень внимательна, знаю. Да, ты всем лаборанткам пример… — Старуха осклабилась. Руки её были в трупного цвета перчатках. — Только… — Старушечий взгляд помутнел. — Сказка вечно не длится. Сказка когда-нибудь кончится… мне ли не знать. Осторожней, принцесса. Я была очень долго с тобою… пора уходить.
И ушла, опираясь на трость. Дверь закрылась за ней, и пришла тишина — накаленная, алая.
— Срочно! — тонко скребли голоса. — В изолятор её! Наблюдаем… Возможно…
…она просто уснёт, уколовшись иглою…
Уснёт.
А потом сон исчез, точно сдёрнутый ветром, растаял, осел паутиной и пылью. Только красная, жгучая боль. Только кровь
— на платке, на подушке, повсюду. Только тонкое жало иглы.
— …умирает… — шептало вокруг, — не поможем… — шептало.
Точно эхо от стен. Отдалённое, серое эхо.
…Принцесса спала. Май, печальный, ярился грозою над башней. В черном, мертвенном небе цвели невозможные молнии.
Их неистовство было пустым и напрасным.
…Спала, в кружевной колыбели. И сон ее был бесконечно глубок.
_______________________________________________________
Антонина Преснякова — лаборантка центра «Вектор». Работала с особо опасными вирусами. Пятого мая две тысячи четвертого года, замочив в хлорамине шприц, которым забиралась кровь из сердца морской свинки, решила закрыть этот шприц защитным колпачком. Уколола руку, заразившись лихорадкой Эбола. Через две недели, девятнадцатого мая, умерла в боксе интенсивной терапии центра «Вектор», несмотря на оказываемую медицинскую помощь. В короткий период улучшения к её изолятору приводили сына и дочь, которых она видела через окно.
Марина Найбоченко. КАЧЕЛИ
Зойке
