снова прищуривается. – Это называется эмоциональное капиталовложение.
Эмоциональное капиталовложение? Никогда не интересуется ценой? Я собираюсь спросить его, что именно он имеет в виду, когда Жерара подзывает женщина с очень длинными каштановыми волосами, ожидающая его, чтобы попрощаться.
– Извини, давай поговорим об этом в следующий раз. Заходи ко мне. – Он роется в кармане пиджака и протягивает мне визитную карточку, еще раз подмигивая. – Заодно расскажешь, как поживает Вивьен, я давно ее не видел.
Каким образом Вивьен может позволить себе приобретать произведения искусства, даже не спрашивая об их цене? И почему Жерар давно ее не видел?
Когда я покидаю галерею, моя голова полна ответов, к которым нет вопросов, и вопросов, на которые у меня нет ответа.
– Мы с Оливой пойдем прогуляться, – говорит тетя, взяв меня за руку.
Родители и бабушка Рената смотрят на нее так, словно пытаются найти жужжащую вокруг нее мошку, но не могут ее обнаружить и с мрачным видом кивают. Так бывает всякий раз, когда мы ходим на кладбище в годовщину смерти моего брата.
Сейчас у тети индуистский период. Сегодня утром после трансцендентальной медитации она вышла к завтраку в чем-то похожем на усыпанный бисером кафтан (на самом деле это был панджаби) и соответствующих образу штанах. На лбу у нее сияла точка шафранового цвета. Она была похожа на индийскую принцессу. Мои родители, завидев ее, вскинули брови с плохо скрываемым раздражением. Уже вчера вечером, за ужином, им пришлось выслушать рассказ о пробуждении кундалини – нашей бессознательной, темной, ядовитой энергии, которая в итоге должна превратиться в светлую силу («Как именно – неизвестно, – услышала я потом их слова. – Может быть, с помощью хатха-йоги и этой нелепой аюрведической медицины?»), чтобы каждый мог отказаться от индивидуального эго в пользу универсального, как учит некий Кришнамурти.
– Ты считаешь, в таком виде можно ехать на кладбище? – спросила тетю только что пришедшая к нам в гости бабушка Рената. – Не знала, что сегодня карнавал.
Вивьен пятьдесят девять, она может игнорировать неодобрение моих родителей, но критика матери ей до сих пор небезразлична. Я провожаю ее взглядом, пока она поднимается по лестнице и заходит в мою комнату. Я понимаю, что надеть ей нечего, поскольку ее чемодан набит исключительно индийской одеждой, вышитыми шалями, четками из лавового камня (их называют мала, пояснила она), кристаллами, семенами рудракши и сандаловыми благовониями. Мне она подарила ткань сари и несколько маленьких украшений-наклеек, чтобы я прикрепила их по центру лба, где у нее самой был нарисован шафраново-желтый кружок, который называется бинди. Эти украшения мне так дороги, что у меня, наверное, не хватит смелости ими воспользоваться. Я знаю, что панджаби – это изюминка ее гардероба, она привезла его специально для этого случая. Что еще она могла надеть? Я жду, затаив дыхание, в опаске, что она придумает еще что похуже, но через несколько минут она спустилась, закутанная в темно-синюю шаль. За неимением лучшего, этот вариант был одобрен.
«По крайней мере, на кладбище никто не будет обращать внимания на то, во что ты одет», – думаю я. Так и происходит.
Как только мы выходим с кладбища и отдаляемся от родителей и бабушки, Вивьен отпускает мою руку и достает из кармана две наклейки бинди в форме красной капли. Мы прикладываем их ко лбу, затем она снимает платок и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Путешествие долгое, но я иду по Милану с парящей в воздухе индийской принцессой, и эта принцесса – моя тетя. Всем будет понятно, что мы родственницы, благодаря бинди, благодаря тому, что мы снова держимся за руки, а может быть, еще и благодаря тому, что я немного на нее похожа. Все утверждают, что у нас одинаковый разрез глаз, хотя она гораздо красивее. Этого они, конечно, не говорят, но я и сама это знаю.
Мы идем так долго, что у меня начинают болеть ноги, к тому же, как это часто бывает с тетей, мы несколько раз заблудились. Она совсем не ориентируется в пространстве, но при этом не любит спрашивать дорогу у прохожих и ненавидит носить с собой карту. Вивьен родилась и выросла в Милане, и каждый раз, когда мы вместе куда-то идем, она утверждает, что знает наизусть каждую улицу, даже если это неправда. Да и можно ли ее в этом винить? В моем сознании Милан окутан какой-то мистической аурой, это место, где к людям приходит слава, – как не затеряться в его серых, суетливых глубинах? По мнению тети, теряться полезно – это помогает взглянуть на вещи по-новому.
А потом мы приходим. В конце концов мы всегда приходим на нужное место. Вивьен останавливается у ворот частной виллы посреди парка. Я поворачиваюсь к ней.
– Пролезай между прутьями, – приказывает она мне.
– Между прутьями? – повторяю я. – И что дальше?
– Нажми на кнопку и открой калитку. – Она указывает на металлический столб высотой меньше метра.
– Зачем, тетя? – Я дрожу как осиновый лист.
Но она лишь подносит указательный палец к губам, призывая меня к молчанию. Я никогда не перечила ее наказам, но что, если нас поймают? Может, на нас, как показывают по телевизору, наденут наручники и засунут в патрульную машину? И я больше никогда не увижу своих родителей, разве что за стеклом, общаясь через переговорное устройство?
Видя, что я не двигаюсь с места, Вивьен взбирается на ограду, цепляется за прутья и подтягивается на руках, чтобы перепрыгнуть.
– Тетя! – Я пытаюсь поймать ее за край панджаби. – Тетя, пожалуйста, спустись.
Она спускается – правда, с другой стороны. Неужели попасть в чужой сад так легко?
Вивьен нажимает на кнопку, и калитка открывается. Я делаю несколько шагов вперед в попытке увести тетю отсюда, но она затаскивает меня внутрь.
– Верь мне, Олива, – шепчет она. – Веди себя тихо, а то испортишь сюрприз.
В конце подъездной дороги мы видим элегантную виллу со сверкающими окнами. Строение напоминает мне французский дом из фильмов, которые так любит тетя. Она ведет меня по парку, пока передо мной не открывается удивительное зрелище. Каменный бассейн вдали, простой и квадратный, с кристально чистой водой, а в воде – я ничего не выдумываю, мне вовсе не померещилось от волнения – там, прямо на моих глазах, плещутся десятки розовых фламинго. А другие птицы на лужайке чистят клювами перья и греются на солнце. Фламинго!
Вивьен глубоко вздыхает и опускается на траву. Она приглашает меня сделать то же самое.
Я сажусь, не отрывая глаз от лениво передвигающихся фламинго. Смотрю на их похожие на палки ноги темно-розового цвета, черно-розовые клювы, розоватое оперение. Они гогочут, не обращая на нас внимания.
Вивьен погрузилась в молчание. Время от времени я оглядываюсь по сторонам, в страхе, что кто-нибудь может нас обнаружить – мы проникли на частную территорию и не имеем права находиться в этом райском уголке. Я начинаю беззвучно плакать, сама не понимая почему. От страха, что нас могут здесь увидеть? Из-за брата? Из-за молчания тети? Или из-за птиц, этих больших птиц с розовыми перьями?
– Можешь поплакать, – тихо говорит Вивьен, сжимая мою руку. – Не волнуйся, просто поплачь.
Кажется, она тоже грустит. Заговорит ли она о брате? Расскажет ли она о нем что-нибудь новое? Его первым словом было «Миссисипи», он широко улыбался, любил подарки, его было не слышно за ужином. У него не было времени обзавестись недостатками.
– Первый закон термодинамики, – вдруг начинает тетя, – гласит, что энергия не может быть ни создана, ни уничтожена – только преобразована из одной формы в другую.
Надеюсь, мои слезы не прервут ее рассказ.
– С научной точки зрения, когда человек умирает, его тело служит для питания других живых существ и удобряет землю: оно не перестает существовать после смерти. Следуя этому принципу, душа тоже не может исчезнуть. Она принимает другие формы, но что они из себя представляют, навсегда останется загадкой, самой великой тайной жизни.
Тетя пристально на меня смотрит. Может, она пытается подобрать слова? Ждет от меня какой-то реакции? Я киваю. Мне известно, что в момент смерти душа отделяется от тела, попадает в ад или в рай и продолжает
