– Как же быть? – взволновалась Марья Николаевна.
– Хлопочите, голубушка. Ведь вы же – вдова законного статского советника.
И вдовство Марьи Николаевны получило правильный уклон.
Она стала хлопотать.
Надевалось черное платье с длинными рукавами и кругло вырезанным воротом – стиль средневековых затворниц, – глаза опускались, губы подмазывались rouge ecla-tant, – «в нем есть что-то ало-скорбное». Ехала к генералу. Потом к другому генералу. Потом еще к кому-то вроде генерала. Потом еще к какому-то «ужасному» господину, который поцеловал ей руку в ладонь, а в бороде у него дрожал кусочек яичницы.
Наконец что-то помогло.
Может быть, ладонь.
Получила Марья Николаевна извещение, что к ней явится полицейский пристав для удостоверения, что она никакого имущества не имеет.
Марья Николаевна встретила пристава с печально-покорным лицом и вдовствовала, тихо склонив голову.
– Чудесная у вас квартира, – одобрил пристав, покручивая усы. – С ба-алыним вкусом обставлена. Дорого платите?
«Бурбон», – подумала Марья Николаевна и ответила, вздохнув:
– Две с половиной тысячи. Шесть комнат.
– Для такой, pardon, очаровательной дамы, конечно, и не может быть меньше.
«Пожалуй, что и не бурбон», – поколебалась Марья Николаевна.
– А здесь кабинетик? Разрешите взглянуть? Удивительно красиво! Это, наверное, ваш личный вкус? На всем заметен отпечаток, как говорится, руки красивой женщины. Ар-ромат!
«Положительно, не бурбон», – окончательно установила Марья Николаевна и порозовела.
– Это настоящие гравюры?
– Настоящие, настоящие. А это все – копенгагенский фарфор, – кротко отвечала вдова. – Нет, эта группа тигров стоит четыреста рублей.
– Очаровательно! Извините, сударыня, что я в служебном наряде. Яне предвидел, что буду иметь удовольствие… Неужели четыреста? Ну, прямо как живые: минута, – и растерзают. Я вас не задерживаю?
– Ах, нет, пожалуйста. Я рада отдохнуть дома, а то все хлопочу, вдовствую, перебиваюсь. Столько возни с этой пенсией. Всего-то рублей шестьдесят… Но когда у человека ничего нет, то и шестьдесят рублей – большие деньги.
– Здесь, кажется, столовая? Вы разрешите?
– Пожалуйста. Не хотите ли попробовать этот виноград? Это из моего крымского имения. Там у меня клочок земли…
– Премного обязан… Какая чудная ваза!
– Да, это целый прибор, – вздохнула вдова. – Серебро, дивная работа.
– А это хрусталь?
– Хрусталь. Посмотрите, какой тонкий. Его страшно в руки взять. Хрупкий. А если разобьется? У меня нет даже пенсии, чтобы купить новый.
– Действительно, это ужасно! – вздохнул и пристав. – А это ковры?
– Гобелены. Настоящие. Только две штуки. У меня ведь ничего нет! Вы видите сами.
– Действительно, сударыня, тяжелая картина. Это рояль?
– Это «Миньон». Кажется, около трех тысяч. Я люблю музыку. Вы знаете, когда человек бедствует, музыка – лучшее утешение. А ведь у меня ничего нет. Вы видите сами!
– Действительно, сударыня, у вас ничего нет. Я, с вашего разрешения, так и напишу, что имущества у вас никакого не оказалось.
– Да, да… напишите, – грустно улыбнулась вдова. – Мне так тяжело говорить об этом, но что же делать!
– Что же делать, сударыня, раз у вас действительно ничего нет.
– Теперь у меня вся надежда на эту пенсию, на эту лепту вдовицы.
– Честь имею…
– Благодарю вас.
Марья Николаевна томно улыбнулась, пожала руку приставу и пошла в свой розовый кабинетик тихо повдовствовать до обеда. Потому что к обеду будет много народу, и нужно хорошенько отдохнуть.
Мужчина всегда ведет дневник для потомства.
«Вот, думает, после смерти найдут в бумагах и оценят».
В дневнике мужчина ни о каких фактах внешней жизни не говорит. Он только излагает свои глубокие философские взгляды на тот или иной предмет.
«5 января. Чем, в сущности, человек отличается от обезьяны или животного? Разве только тем, что ходит на службу и там ему приходится выносить разного рода неприятности…»
«10 февраля. А наши взгляды на женщину! Мы ищем в ней забавы и развлечения и, найдя, уходим от нее. Но так смотрит на женщину и бегемот…»
«12 марта. Что такое красота? Еще никто до сих пор не задавался этим вопросом. А, по-моему, красота есть не что иное, как известное сочетание линий и известных красок.
А уродство есть не что иное, как известное нарушение известных линий и известных красок.
Но почему же ради известного сочетания мы готовы на всякие безумства, а ради нарушения палец о палец не ударим?
Почему сочетание важнее нарушения? Об этом следует долго и основательно подумать».
«5 апреля. Что такое чувство долга? И это ли чувство овладевает человеком, когда он платит по векселю, или что-нибудь другое?
Может быть, через много тысяч лет, когда эти строки попадут на глаза какого-нибудь мыслителя, он прочтет их и задумается, как я – его далекий предок…»
«6 апреля. Люди придумали аэропланы. К чему? Разве это может остановить хотя бы на одну тысячную секунды вращение земли вокруг солнца?..»
* * *
Мужчина любит изредка почитать свой дневник. Только, конечно, не жене, – жена все равно ничего не поймет. Он читает свой дневник клубному приятелю, господину, с которым познакомился на бегах, судебному приставу, который пришел с просьбой «указать, какие именно вещи в этом доме принадлежат лично вам».
Но пишется дневник все же не для этих ценителей человеческого искусства, ценителей глубин человеческого духа, а для потомства.
* * *
Женщина пишет дневник всегда для Владимира Петровича или Сергея Николаевича. Поэтому каждая всегда пишет о своей наружности.
«5 декабря. Сегодня я была особенно интересна. Даже на улице все вздрагивали и оборачивались на меня».
«5 января. Почему все они сходят с ума из-за меня? Хотя я, действительно, очень красива. В особенности глаза. Они, по определению Евгения, голубые, как небо».
«5 февраля. Сегодня вечером я раздевалась перед зеркалом. Мое золотистое тело было так прекрасно, что я не выдержала, подошла к зеркалу, благоговейно поцеловала свое изображение прямо в затылок, где так шаловливо вьются пушистые локоны».
«5 марта. Я сама знаю, что я загадочна. Но что же делать, если я такая?»
«5 апреля. Александр Андреевич сказал, что я похожа на римскую гетеру и что я с наслаждением посылала бы на гильотину древних христиан и смотрела бы, как их терзают тигры. Неужели я действительно такая?»
«5 мая. Я бы хотела умереть совсем, совсем молоденькой, не старше 46 лет.
Пусть скажут на моей могиле: „Она не долго жила. Не дольше соловьиной песни“».
«5 июня. Снова приезжал В. Он безумствует, а я холодна, как мрамор».
«6 июня. В. безумствует. Он удивительно красиво говорит. Он говорит: „Ваши глаза глубоки, как море“.
Но даже красота этих слов не волнует меня. Нравится, но не волнует».
«6 июля. Я оттолкнула его. Но я страдаю. Я стала бледна, как мрамор, и широко раскрытые глаза мои тихо шепчут: „За что, за что“. Сергей Николаевич говорит, что глаза – это зеркало души. Он очень умен, и я боюсь его».
«6 августа. Все находят, что я стала еще красивее.
Господи! Чем это кончится?»
* * *
Женщина никогда никому своего дневника не показывает. Она его прячет в шкаф, предварительно завернув в старый капет. И только намекает на его существование, кому нужно. Потом даже покажет его, только, конечно, издали, кому нужно. Потом даст на минутку подержать, а потом, уж конечно, не отбирать же его силой!
И «кто нужно» прочтет и узнает, как она была хороша пятого апреля и что говорили о ее красоте Сергей Николаевич и безумный В.
И если «кто нужно» сам не замечал до сих пор того, что нужно, то, прочтя дневник, уж наверно, обратит внимание на что нужно.
Женский дневник никогда не переходит в потомство.
Женщина сжигает его, как только он сослужил свою службу.
– Да что вы, барынька! Да и вовсе погода не так уж плоха. Конечно, немножко… этого… дует, ну, а все-таки покататься не вредно. Это вы, барынька, просто в дурном настроении.
Доктор Катышев урезонивал Векину, а Векина слушала и думала про свои печальные дела.
Дела ее, действительно, были плохи.
Третьего дня муж Векиной уехал на пять дней в Казань хоронить тетку, и на этих пяти днях Векина основывала все ближайшие радости своей жизни. Она думала, что будет каждое утро кататься с художником Шатовым, каждый день завтракать с художником Шатовым, каждый вечер обедать с художником Шатовым и каждую ночь, по крайней мере, ужинать с художником Шатовым.
