Джон Голт?». Клянусь, я не имела в виду ничего, кроме этого. Мисс Маутсон продолжала молчать, и я нажала на кнопку окончания разговора – просто потому, что на языке кончилась галька.
Мики тоже молчал. Машина стояла у тротуара. Молчала и я. О чем еще говорить после такой речи?
– Ты все-таки сумасшедшая, Бетти, – со вздохом сказал Мики. – Нарушить столько правил безопасности всего за пять минут – это надо суметь… Ладно, проехали. Ты выйдешь здесь. Мотель в трех блоках отсюда – прямо и направо. Жди меня к утру.
– Окей, – кивнула я и открыла дверцу «Кадиллака».
– Погоди, – остановил меня он. – Кто такой Джон Голт?
Я рассмеялась:
– Милый, ты даже не представляешь, какой это правильный вопрос…
В номере я первым делом разделась. Сняла с себя всё и сунула в отдельную сумку – к парику, вечернему платью и туфлям. К сожалению, я не могла сжечь это прямо сейчас, хотя очень хотела бы. Но не разводить же костер прямо на стоянке мотеля… Затем отправилась в душ и стояла там минимум полчаса, безуспешно смывая с себя невидимую глазу, но ощутимую всем моим существом грязь, слизь, кровь. Мне уже приходилось убивать, но не так. В ушах, заглушая шум падающей воды, по-прежнему звучал грохот опрокинутого на пол стула и хрип умирающего человека. Легко быть заместительницей Бога-судьи; куда труднее замещать Его в качестве палача.
Потом мне долго не удавалось уснуть; поворочавшись с боку на бок, я решила ходить по комнате из угла в угол, пока не устану. Я заставляла себя думать о чем-то приятном. Не о тех, кого повесила, а о тех, кого спасла. Например, о гостях мюнхенской церемонии, до которых не добрался террорист. Или об учительнице Голди Маутсон, которую, хотелось бы верить, спас мой телефонный звонок. Да что там «хотелось бы верить» – наверняка спас!
Это было понятно по звуку ее молчания, когда я открыла ей мое «настоящее» имя. Известно, что люди молчат по-разному: осуждающе, выжидающе, злобно, устало, заинтересованно или, напротив, утратив интерес… Молчание Голди было потрясенным и одновременно звонким, как будто она готовилась воскликнуть: «Наконец-то! Я так долго ждала этой минуты!» Если уж совсем начистоту, я потому и отсоединилась, что не знала, как можно ответить на такое восклицание.
Все-таки книжные черви, к коим, несомненно, относилась мисс Маутсон, – особенная каста. Их мир населен не только реальными живыми людьми и событиями, но и литературными персонажами, героями романов, историческими описаниями… Для меня какая-нибудь площадь или улица – не более чем площадь и улица, а для них – целое нагромождение басен, жизнеописаний и личностей. В этом доме жил некий Имярек, а в том – некая Плония, дружившая с неким Альмони, а затем первый приказал сжечь на костре вторую, в то время как третий подносил вязанки хвороста… И так далее и тому подобное – нет конца книжной реальности.
Вот так и Голди с той старой книженцией, которую она привела мне в пример. Не дико ли, что книжная выдумка, книжное имя, книжные рассуждения могут толкнуть живого человека на самоубийство или, напротив, спасти от смерти? Дико, конечно, дико. Ну что такое «Джон Голт», как не два ничего не значащих слова, за которыми не стоит ничего настоящего – ни реальной персоны, ни паспорта, ни дома, ни номера социального страхования? Джон Голт, Джон Голт, Джон Голт – что это? Пустышка, эфемерное сотрясение воздуха, мыльные пузырьки.
Кстати, о пузырьках… – я полезла в холодильник за баночкой колы, щелкнула язычком, глотнула – да так и застыла на месте, как статуя Бетти Шварц в застиранном махровом халате и одноразовых шлепанцах. Йоханан Гелт! Что такое Йоханан, если не имя, перешедшее в другие языки бесчисленными Иоаннами, Жанами, Янами, Хуанами, Жуанами, Иоганнами, Иванами и – о Боже! – Джонами? А «Гелт» – слегка искаженное «Голт»! Теперь понятно, что имел в виду старый рабби Каменецки, указывая на меня трясущимся артритным пальцем! Вот тебе и объяснение, дура! Джон Голт – это ты, а ты – Джон Голт!
Я старательно поставила банку и села на кровать. Как не раз учил меня Мики, простых совпадений не бывает. Даже простых! Что уж говорить о таких вот совпадениях – длинных, многоступенчатых, сложных, последовательно ведущих именно в этот мотель, именно в эту заранее определенную точку, когда понимание наконец пробило мою косную невежественную башку… Вот тебе и книжные черви, вот тебе и книжные имена, за которыми якобы нет ни реальной персоны, ни реального паспорта… А если эта персона, на минуточку, ты сама? Это тебе как? Ущипни-ка себя, недотепа… Больно? Значит, реальна. А уж реальных паспортов у тебя как минимум восемь – если, конечно, Мики не успел нарисовать еще два-три свеженьких.
Ты ведь, можно сказать, сама призналась. Тебя прямо спросили: «Кто вы?» – и ты ответила: «Джон Голт». Это ведь твой ответ, не так ли? И вся твоя предыдущая речь насчет нормальных людей, которые-де обязаны собираться вместе и бороться – это ведь тоже ты. Ты сама сказала Голди, что она обязана продолжать, что она не имеет права оставлять мир и детей на растерзание подлецам и фашистам. Что книжная долина – игра воображения, но мы-то с ней реальны. Реальна она, учительница истории Голди Маутсон, и реальна ты – Джон-Жан-Хуан-Иоганн-Йоханан Голт-Гелт, заместитель Бога-судьи и Бога-палача…
Такие вот мысли тяжелыми жерновами ворочались у меня в голове, начисто вытеснив оттуда всё остальное – вообще всё. Назвалась Джоном Голтом – полезай… Вот только куда «полезай», в какой такой кузов? В книгу? В неизвестность? В послушание – слепо положившись на неведомую волну, которая несла и несла меня на своем гребне от артритного перста дряхлого рабби, через анархистский сквот и заказное убийство – к этому вот внезапному пониманию, принуждению, обязанности? И есть ли в такой ситуации другая возможность, кроме безоговорочного подчинения? Вряд ли: волна не интересуется мнением щепки. На меня вдруг накатила жуткая усталость – такая тяжкая, что я с большим трудом смогла затащить себя под одеяло. И, затащив, немедленно отключилась.
Мики разбудил меня около полудня:
– Нам пора, девочка. Теперь каждый час – лишний. Сполосни лицо и поехали.
– Куда?
– Как это куда? – вытаращился он. – Ты что, еще не проснулась? Работа закончена, едем в аэропорт, домой.
Я не стала спорить, отложив разговор до ближайшей закусочной, где мы остановились перекусить блинами с неизменным кленовым сиропом. Выслушав меня, Мики долго молчал, постукивая пальцами по столу и время от времени качая головой, будто сокрушаясь о чем-то.
– Еще что-нибудь? – спросила подошедшая молоденькая официантка.
Мики задумчиво посмотрел на нее.
– Еще кофе, пожалуйста. И новую жену взамен сошедшей с ума.
Девушка рассмеялась:
– Этого нет в меню. Могу предложить только себя, но предупреждаю, что у меня тоже не все дома.
– Но-но, поосторожней, подруга, – вмешалась я. – Думай, что говоришь. Сумасшедшие жены стреляют без предупреждения.
Она снова рассмеялась – на этот раз с явной опаской – долила нам поганого американского кофе и отошла.
– Уж и пошутить нельзя, – сказал Мики. – Кстати, она наверняка не знает, кто такой Джон Голт.
– Такими вещами не шутят. А насчет Джона Голта я не уверена: она достаточно стара, чтобы знать. Тетушке где-то лет под пятьдесят. Неудивительно, что ее убрали из меню.
Он вздохнул:
– Бетти, перестань. Что ты делаешь из мухи слона?
– Из мухи слона делаешь ты! Разве я многого прошу? Задержаться еще на недельку – большое дело! Ты ведь сам еще недавно жаловался на скуку, помнишь?
– Помню, – кивнул Мики. – Но я-то имел в виду нечто другое. Нашу с тобой привычную работу, не более того. Получить заказ, проверить, кто прав, кто виноват, вынести приговор, наказать преступника. Маленький частный бизнес: неверные мужья, привязчивые шантажисты, домашние тираны и насильники. Все по мелочи, правосудие на уровне семейного коттеджа. А что предлагаешь ты?
– Ты слышал, – упрямо набычившись, проговорила я. – Зачем повторять еще раз?
– А ты предлагаешь исправлять свихнувшийся мир, – спокойно продолжал он. – Выйти из семейного коттеджа на площадь, в толпу, в мэрию, в сенат, во дворец миллиардера. Ты хоть понимаешь, что это значит? Это значит, что нам придется сражаться не с одиночным перепуганным насильником или садистом-директором, а с огромной системой. С армией, с полицией, с прессой. Их миллионы, десятки миллионов. А нас с тобой – двое. Ты да я. Это самоубийство, девочка.
Я пожала плечами:
– Милый, я ведь все объяснила тебе очень подробно. Ясно,
