жизнь?
– Ага. Именно так: всё бросили и уехали. Как говорил Гай, тот, кто забывает о своей детской мечте, считай, что и не вырос. Типа, он только кажется взрослым, а на деле недоразвился, угас по дороге. Сначала мы колесили по Штатам в трейлере, по лесам и пустыням, вдоль рек и озер. Потом переплыли в Европу, повидали Турцию, Святую Землю, Индию, Таиланд, Филиппины, проехали всю Австралию. Вернулись через полтора года. Гай сказал: «Знаешь, что самое важное? Не то, что мы повидали разные уголки мира. Самое важное, что в каждом уголке, каким бы он ни был, мы вчетвером крепко держались друг за друга. Теперь можно не волноваться: этот кулак никому не разжать. Дети навсегда усвоили, что такое семья».
Я с сомнением покачала головой:
– Не уверена, что каждому подходит такой сложный путь. Хотя теперь ясно, чем вы так знамениты. В любом случае результат прекрасен.
– Подождите с выводами, – тихо проговорила Николь. – Мы без труда ввинтились в прежнюю спокойную жизнь, будто и не уезжали. Родители Гая переехали во Флориду, оставив ему дом и автомастерскую. Дети вернулись в школу. Дела шли хорошо, мы откладывали деньги на университет для сына и дочери. Сара всегда была спокойной рассудительной девочкой, а Джексон, наоборот, ни минутки не мог усидеть: подвижный, шустрый, как футболист-бегунок, из тех, которые умеют оставить защитников с носом. Ему и прозвище такое дали: Джук. Оба приносили прекрасные оценки, обоих приняли в лучший колледж округа. Счастье, да и только! А потом все вдруг рухнуло. Рухнуло…
Она достала из сумочки салфетку – промокнуть выступившие слезы. Мы с Мики понимающе переглянулись.
– Наркотики? – полувопросительно проговорил он.
Женщина хлюпнула носом.
– Нет-нет, что вы… Гораздо хуже. От наркотиков можно вылечить. Примеров много: люди берутся за ум, избавляются от этой пакости. А тут… Понимаете, ты отправляешь ребенка в школу и понятия не имеешь, что с ним там делают. Проверяешь оценки, ходишь на собрания, смотришь на его настроение, помогаешь с домашними заданиями и думаешь, что ты в курсе. Но ты заблуждаешься. Потому что за дверью класса твоему мальчику вскрывают черепную коробку и по пять часов в день, шесть раз в неделю вливают туда помои, мерзость, дерьмо, а в конце учебного дня снова закрывают и возвращают парня тебе как ни в чем не бывало. И вот он сидит за семейным столом, ужинает, улыбается знакомой улыбкой, перешучивается с отцом, подкалывает сестру, нежно целует тебя на ночь, и ты даже предположить не можешь, что это уже не он, а двойник, страшное переродившееся существо в облике любимого сына. Что еще немного, и накачанная в его бедную голову мерзость хлынет наружу – на твою скатерть, на твое лицо, прямиком тебе в душу, в душу, в душу…
Мики участливо погладил ее по руке.
– Николь, не надо. Ну зачем так растравлять себя? Давайте сменим тему. Например… например, хорош ли тут вишневый пирог? Вы наверняка знаете.
– Нет-нет! – запротестовала она. – Вы должны меня выслушать. Со мной уже несколько месяцев никто не разговаривает. Смотрят, как на прокаженную. Отворачиваются, переходят на другую сторону улицы, не здороваются. Мой телефон полностью онемел. Сегодня я могу поговорить только с чужаками – такими, как вы. Пожалуйста, очень прошу…
– Конечно, Николь, о чем разговор…
Я посмотрела на зал поверх опущенной головы женщины: все взгляды теперь были устремлены в наш угол – любопытствующие, злорадные, осуждающие. Но почему? Какой ужасный проступок должен совершить человек, чтобы подвергнуться такому единодушному порицанию? Я подавила в себе желание вскочить и показать им всем средний палец. Жест тут не поможет, а пулемета у меня не было.
– Понимаете, мы с Гаем всегда голосовали за республиканцев, – продолжила Николь. – За старую добрую Америку. За свободу, за жизнь, за семью, за норму. Леваки называют таких, как мы, «реднеками» – красношеими. Гай говорил, что наши шеи и впрямь красны от стыда – от стыда за Америку, за то, во что она превратилась. И конечно, мы иногда говорили об этом за столом – как и обо всем, что волновало каждого из нас. В крепкой семье нет и не должно быть запретных тем. В какой-то момент мы обратили внимание, что Джук молчит. Молчание тоже бывает разным. Есть молчание типа «меня это не интересует». Есть – «я не согласен, но спорить не хочу». Есть – «я еле сдерживаюсь, чтобы не надавать по морде этим тупым идиотам». В старшем классе колледжа он молчал именно так – в последнем варианте. А потом не выдержал и открыл рот.
– Ой-ой-ой… – покачал головой Мики.
– Да, вот именно, – вздохнула Николь. – Именно «ой-ой-ой». Они стали часто спорить с отцом – громко, почти сразу переходя на крик. Потом Джук вскакивал, хлопал дверью, выбегал из дома. У Гая поднималось давление, он ложился, я клала ему полотенце на лоб, упрашивала обходить эти темы, сохранить мир. Гай соглашался, но не получалось. Да и как может получиться, если к взрыву приводит любой намек, любая усмешка, любой взгляд, даже самый невинный. Джук сказал, что теперь он социалист, что ему противно жить под одной крышей с фашистами. Мы молчали, не возражали ему. Гай говорил, что это всего лишь подростковый бунт, что надо потерпеть годик-другой, что это пройдет само собой.
– Ага, «само собой»… – мрачно повторила я. – Ничего не бывает «само собой».
– Во время президентских выборов Гай был наблюдателем на избирательном участке. В какой-то момент демократ – председатель комиссии выгнал из помещения всех республиканцев. Гай не сомневался, что выборы подтасованы. Шестого января он поехал в Вашингтон на демонстрацию и вернулся домой через день. Джук встретил его неожиданно тепло, расспрашивал, интересовался. Слово за слово началась обычная свара. Назавтра повторилось то же самое, послезавтра – опять, и снова, и снова. А неделю спустя в наш дом ворвались агенты ФБР с автоматами наперевес. Оказалось, что наш сын пошел в агентство с доносом на отца. Утверждал, что Гай – опасный террорист, который намерен взорвать Капитолий. В ФБР ему дали аппаратуру и попросили собрать доказательства. И он собирал! Мой сын аккуратно записывал все разговоры, которые велись в семье. Провоцировал отца на резкие слова, специально выводил на запальчивые угрозы, на ругань. Сами понимаете: чего только ни выкрикнешь в пылу спора с родным сыночком. И все это легло на стол агентов, которым было поручено сшить дело о государственном терроризме. Как вам такое? Когда Гая уводили, я как будто оглохла. В моей голове, заглушая все прочие звуки, звучали его слова насчет кулака, который никому не разжать. Насчет детей, которые навсегда усвоили, что такое семья…
– Джук – он джук и есть, – констатировал Мики.
– А? Что? – переспросила Николь.
– В некоторых языках «джук» означает «таракан».
– Нет-нет, что вы… – поспешно возразила она. – Джексон – мой сын и всегда останется моим сыном. В ФБР ему вбили в голову, что его жизнь в опасности. Что фашисты-террористы только и думают, как бы ему отомстить. Что во главе этих фашистов – я, его мать! С того самого дня он живет отдельно, и мне запрещено подходить к нему ближе чем на сто метров. И это продолжается уже год и девять месяцев. Гая с тех пор тоже не выпускали из федеральной тюрьмы. Они отняли от меня и сына, и мужа.
– «Они» – это кто? – уточнила я.
Женщина снова промокнула глаза.
– Они – это сначала ФБР, а потом окружной прокурор Тута Урбивай. В основном, она. Агенты всего лишь дали Джуку подслушку, арестовали Гая и провели первое следствие. Но в чем его можно было обвинить? Ни в чем, вообще ни в чем. Да, он кричал что-то в запале после стаканчика виски, но разве это тянет на преступление? Адвокат сказал, что дело, которое следствие передало в прокуратуру, расползается по швам. Я обрадовалась: значит, мужа вот-вот отпустят. Знаете, что он ответил? Нет, говорит, у мисс Урбивай в одной руке игла с суровой ниткой, а в другой топор. Иглой она шьет дела, а топором машет над головой тех, кто осмеливается возражать. Судьи у нее в кармане, присяжные запуганы. Если Тута захочет посадить твоего мужа, ему ничего не поможет. Надо идти на досудебное соглашение. Гай признает себя виновным в тяжком хулиганстве и сядет лет на шесть-семь. Выйдет через четыре. Не страшно. Я спросила: «А если не признает?» А если не признает, сказал он, Тута предъявит обвинение
