в грудь багром и тупым ножом отпилил вцепившиеся в борт пальцы, после чего завел лодочный мотор и для гарантии прошелся по месту мясорубкой вращающихся винтов, пристально вглядываясь – не появится ли на воде кровавое пятно. Уже завершив показания, Джексон попросил дозволения подать судье письменное прошение, которое тут же и зачитал вслух. Там любящий сын умолял назначить опаснейшему террористу Гаю Реддику самое суровое наказание из всех возможных. В самом конце он выразил горячую надежду, что папа проведет остаток своих дней за решеткой.
Слушая сына, Реддик то и дело оборачивался, чтобы посмотреть на жену. Ее лицо было мокро от слез – немых, бесшумных, никак не мешающих ходу процесса. Николь не пыталась их утереть – возможно, она даже не отдавала себе отчета, что плачет. Гай явно старался ее подбодрить, хотя его собственные глаза тоже подозрительно блестели. Но напрасно я искала на их лицах хотя бы тень возмущения или гнева; они, скорее, переживали за сына, предвидя или предполагая тяжкие последствия раскаяния, которое ему неизбежно придется пережить по мере осознания совершенной им мерзости. Никакого осуждения – лишь глубокая печаль, сочувствие, тревога – не за себя – за него.
Это поразило меня в самое сердце. Родители, забывшие из-за сына о нависшей над ними смертельной угрозе, – и сын, забывший о родителях из-за вдолбленных в него отвратных ценностей. Из-за ценностей толстомордой мисс Туты Урбивай – властной окружной людоедки, уже нацелившейся на губернаторство штата, а затем – на Белый дом и, как знать, на мировое господство. Если это произошло в столь благополучной и, несомненно, любящей семье, от такого же уродства не застрахован никто – вообще никто, включая меня.
Разве я знаю, что вливают в уши моему Малышу? Нет, не знаю. Я просто отправляю его в школу на пять-шесть часов, искренне полагая, что это естественное продолжение дома, что его учат счету и грамоте, географии и физике. Что он в безопасности, что он окружен друзьями-сверстниками и заботливыми взрослыми. Что его не поставят, обмирающего от ужаса, на колени в школьном туалете, чтобы запихнуть ему в рот то, что запихнули несчастной Саманте Вайт. Что ему не внушат отвращение к тому, что нормальные люди обязаны защищать, и не заставят защищать то, что нужно ненавидеть. Выходит, сегодня я не могу быть уверенной в своем любимом ребенке – и это самое страшное. Не исключено, что прямо сейчас, в эту самую минуту, его превращают в таракана, в чудовище, готовое топтать и топить собственных родителей…
– Эй, подруга… Очнись… – Мики тряс меня за плечо.
Прокручивая фильмы-ужастики в своем разыгравшемся воображении, я даже не услыхала, как объявили очередной перерыв. Публика расходилась. Гая Реддика уводили из зала через служебный выход. Его жена сидела, не шевелясь, уставившись в одну точку. Их сын увлеченно переговаривался с Тутой.
– Пойдем, что ты застыла? – Снова поторопил меня Мики. – Или план отменяется?
– Нет-нет, я готова…
Мы вышли из зала и спустились на подземную стоянку. Смахивающий на бегемота полноразмерный «линкольн-навигатор» прокурорши стоял на зарезервированном для него месте. Нацеленную туда видеокамеру Мики развернул еще вчера вечером, перед тем как раскусить сигнализацию.
– Пришли, – сказал он. – Сезам, откройся.
Самодельный пультик сработал безукоризненно: задняя дверь поднялась, открывая огромный пустой багажник. Мики положил руку мне на плечо.
– Давай, девочка, вперед… Она вот-вот выйдет. Если заметит, просто пристрели ее и неторопливо выходи на улицу. Окей?
– Окей.
Я залезла в багажник и улеглась.
– Удобно? – спросил заботливый муж.
– Как в двуспальной кровати. Ты бы тут тоже поместился.
Мики с сожалением помотал головой:
– Нельзя. Меня она точно учует. Мужики, знаешь ли, пахнут.
– Ты для меня – как роза, милый, – улыбнулась я. – Правда, роза, растущая в конюшне. Ладно, хватит болтовни, закрывай.
Дверца опустилась, и я осталась одна – думать о Малыше. Как выяснилось, эти мысли никуда не делись: они лишь отошли на время в сторонку и нетерпеливо переминались там, как толпа детей в ожидании шоколадного торта со свечками. Что с ними будет, с этими детьми? Что будет с моим сыном? Я могу сколько угодно учить его говорить правду, вступаться за слабых, не уступать грубой силе, блюсти свою человеческую гордость и собственное достоинство, уважать старших и – пуще всего – не предавать доверия тех, кто ему доверился. Но всему этому грош цена, если одновременно ему внушают, что мама не то чтобы врет, а просто отстала от времени. Что мама многого не понимает, что надо думать совершенно иначе, а точнее – вот так, и так, и так…
А дети – они ведь и есть дети: из них обычно и слова не вытянешь. Сидят и молчат себе – поди узнай, что там варится в этом красивом, до боли любимом котелке. Вот и Николь не знала, и ее бедный муж, с мощной шеей, красной от стыда за Америку, тоже не знал. И что – помогла им мощь этой шеи, уверенность и независимость отца и хозяина? Помогли им простые семейные радости, ежедневная забота о детях и друг о друге, уважение и любовь? Ни черта! Все пошло коту под хвост, когда мальчик решил наконец заговорить. Они строили дом-крепость, дом-бастион, надежное убежище от любых обстрелов извне. Кто ж мог знать, что бомба взорвется внутри, прямо за воскресным столом, и что пронесет ее туда не кто иной, как сын и наследник… Кто мог… Но тут пискнула сигнализация, и я вынужденно переключилась на боевую реальность.
К счастью, мисс Тута Урбивай не стала открывать багажник, а сразу ввалилась в салон и заерзала, поудобней устраивая свои телеса на водительском сиденье. Машина колыхнулась с боку на бок в такт движениям хозяйки. Без сомнения, этот здоровенный «линкольн» неспроста так походил на бегемота: они с прокуроршей явно происходили из одного стада. Заурчал двигатель, и я вздохнула свободней: похоже, мое присутствие осталось незамеченным. Уже на улице Тута врубила музыку – дробный бессмысленный рэп. Впрочем, мне не пришлось терпеть слишком долго: особняк прокурорши находился в двадцати минутах езды от суда.
Минутная пауза перед воротами, затем еще одна – перед гаражом, и машина въехала внутрь. Мисс Урбивай заглушила двигатель; рэп тоже, к моей радости, оборвался, и я возрадовалась благословенной тишине. На этом наши пути разошлись: хозяйка оправилась в дом, а я осталась в багажнике. По плану мне надлежало выждать десять минут и лишь потом звонить Мики. Я позвонила чуть раньше, потому что пригрелась и боялась задремать. Мики ответил сразу.
– Открой мне задний вход, – сказал он и отсоединился.
Уфф. Подъем, Батшева! Я нащупала в кармане пульт. Сезам, как ему и положено, открылся с первого тыка. Я вылезла из «линкольна», потянулась, заткнула за пояс «глок» с глушителем и приоткрыла внутреннюю дверь. В гостиной было тихо и светло, как в пустыне утром. Сверху тоже не доносилось ни звука. Инструкция Мики гласит: если тебе кажется, что все в полном порядке, осмотрись еще раз. Послушно повторив осмотр, я скользнула к дальней стене, где поблескивала мраморная поверхность кухонного стола, но застыла на полпути, остановленная неприятнейшим в такой ситуации чувством, будто кто-то не сводит с меня глаз.
Рука сама дернулась к рукоятке пистолета. Я слегка присела и обернулась. С дивана на меня смотрел огромный мохнатый котище с кисточками на кончиках навостренных ушей.
– Сторожишь? – беззвучно, одними губами, поинтересовалась я.
Кот проигнорировал глупый вопрос. Я убрала оружие и двинулась дальше. На стене возле хозяйственной двери мерцал экранчик сигнализации. На этот случай у нас тоже имелся специальный прибор – определитель кода. Я запустила процесс и присела на пол ждать результата. Три минуты спустя послышался приглашающий писк, и на экранчике загорелся зеленый огонек: добро пожаловать, Мики! Я отперла дверь и впустила мужа.
– Она наверху?
– Наверно, я не проверяла.
– Пойдем.
Мы поднялись по лестнице. Мики быстро проверил гостевые спальни – пусто. Оставалась хозяйская. Дверь в нее была приоткрыта; Мики просунул в проем голову, всмотрелся и вошел. Я последовала за ним. Мисс Тута Урбивай, жмурясь от удовольствия, отмокала от дневных трудов в огромной пенной ванне, напоминающей зоопарковый бассейн для бегемотов. Мы подошли вплотную, а она все не замечала гостей. Наконец Мики деликатно кашлянул. Тута открыла глаза, задохнулась и попробовала встать, скользя ногами по дну.
– Лежать! – скомандовал Мики и поднял свой «глок». – Шевельнешься – пристрелю. Крикнешь – пристрелю. Кашлянешь – пристрелю. Чихнешь – пристрелю. Если поняла, кивни.
Прокурорша поспешно кивнула.
– Вы… – начала она. –
