Тревор, а точнее его молодость, сможет помочь ей избавиться от болезни, что его юность и сила излечат ее. Только лишь поэтому она завела с ним роман – потому что верила: он сможет подарить ей малыша. Она не хотела смиряться с тем, что тело так жестоко ее предало. К сожалению, как ты уже знаешь, ее ожидания оказались напрасны. Тревор не только не помог ей, но и опозорил на весь город.
– Я думала, что она любила его.
– Только не Тревора. – Соня усмехнулась.
– О ком ты говоришь? – пробормотала я.
Мередит Мэтьюз не отрывала пристального взгляда от дочери.
– О Дилане, разумеется, – буднично произнесла Соня и зевнула, не заметив, как я вздрогнула, словно меня обдало могильным холодом.
Неужели Фрейя рассказала ей обо всем? Я почувствовала, как в груди стал медленно растекаться болезненно-ядовитый жар. Я не могла поверить, что с губ Сони действительно слетело это имя, наше с Фрейей заклинание, оберег, поделенное на двоих. Оторопев, я смотрела на Соню, ожидая новых откровений, но мысли ее летали где-то далеко, было очевидно, что она не знакома с Диланом лично и не знала о моей роли в этой истории. Для нее это был просто «дилан» – вот так, имя нарицательное, просто парень, которого любила ее подруга и которому не повезло трагически погибнуть.
– Она жила с Диланом и, кажется, любила его даже слишком сильно. Однако она все же как-то сумела подняться после его смерти. Я и говорю: Фрейя всех нас заткнула бы за пояс! Я бы так не смогла. Если бы я потеряла Лео, я бы просто перестала что-либо чувствовать и мне было бы совершенно все равно, что станет со мной дальше.
– Что, прости? – вернулась я к реальности.
– Я говорю, что не смогла бы вернуться к жизни, если бы потеряла Лео. – Язык у Сони сильно заплетался, похоже, таблетки все еще действовали.
– Куда тебе стоит вернуться, так это в свою комнату, – ледяным голосом проговорила Мередит и резко поднялась со своего места. Она протянула руку к дочери, намереваясь помочь ей встать, но Соня развязно отмахнулась, даже не удостоив мать взглядом.
– Все думают, что я без ума от лошадей. Что я торчу там от зари до ночи, потому что жить не могу без очередного кубка. Что мне нравятся хруст ключицы, сотрясение мозга и сломанные ребра. Да, Эмма, лошади и всадники смотрятся красиво только на фотографиях. Когда летишь мордой вниз, зрелище так себе. Впрочем, ты и так это видела. – Соня припала на руки и шумно вздохнула. – Просто моя мама не выносит правды, понимаешь? И никогда не выносила. Вся правда, что устраивает ее, должна быть такой же чистой, как этот дом. Знаешь, что она сказала, когда я была маленькой? «Взросление – это в том числе умение отказаться от игрушек, дорогая». Мне было шесть лет.
– Эмма, не слушай, это все таблетки, – пробормотала Мередит. Тем временем Соня, пошатываясь, подошла к краю террасы, а потом, опасно покачнувшись, сделала оборот на голых пятках и посмотрела на нас, напоминая маленькую девочку, которая хочет противостоять взрослым, но заранее знает, что ей не выстоять в этой борьбе.
– Я говорю о том, что, когда Фрейя пропала, вместе с ней пропала и наша связь. Она предала всех нас, но не мне судить ее. Да, мы хотели, чтобы она родила, но она сама решила, что ей нет здесь места.
Соня едва держалась на ногах.
– Поэтому, Эмма, да, это мы убили ее, – громко сказала она. – После того, как мать и Лео поняли, что она не подарит им наследника, она для них умерла.
Тающий остров
Злой рок невидим. Чаще всего он настолько абстрактен, так неспешно наступает, столь растянут во времени, что нет сил уловить его угрожающее дыхание, и когда оно настигает, сокрушающим ударом бьет по основанию, остается только держаться изо всех сил и надеяться, что удача, благоволившая тысячи лет, не отвернется и сейчас.
Когда отгремели камнепады и ледяные дожди, когда могучие реки от растаявшего ледника пробурили новые тропы, а по их краям раскинулась жизнь, когда деревья вырастили новые корни взамен подмытым и обрушенным, а вздыбленные луга опустились и зазеленели, а те, что оказались в низине, превратились в болота и озера, когда ландшафт перестал меняться, люди привыкли к облику Острова и он стал казаться им неизменным. Они построили новые дома, которые были столь же крепкими, сколь крепка была их любовь к Острову.
Старый дом стоит на холме, на северо-западе побережья, собранный из камня, приземистый, с пологой крышей, противостоящей ветрам. Стоит на том самом месте, куда когда-то ударил ледник, колыхнув почву, сминая и отодвигая ее от моря. Дом бесстрашно смотрит на горизонт большими окнами, кажется, само время удерживает его на краю обрыва, что память этого места бережет его.
Вода подходит близко, но она не смеет напасть на дом, не смеет угрожать ему. Кажется, это самый смелый дом на Острове – нет другого, осмелившегося так же близко подойти к краю, встретиться лицом к лицу с морем и стихией. Но враг лишь меняет обличье, прежде чем нанести свой самый последний удар.
В доме слышатся звуки жизни, и если заглянуть внутрь, то можно увидеть, как глава семейства стоит у окна, устремив взгляд вдаль. Он не похож на воина, но он защитник, и на лице его видна озабоченность. Он слушает голос, который доносится из приемника, стоящего на столике по правую сторону от него. Этот голос спокоен – волна, пролетевшая расстояние и донесшая весть, но среди нейтральных, безопасных слов, слышится одно особенное. Словно удар молота, оно бьет и оживает, искрится тысячей молний и входит в комнату, и оттого в ней пахнет грозовыми разрядами, жженой землей и перечеркнутым молнией облаком, повергнутыми деревьями и грозным приливом. В самом этом слове уже заложено разрушение.
Мужчина у окна отделяет слова – те, что беспокоят его, от тех, которые не пугают. Он прикидывает на глаз расстояние от дома до моря, словно впервые видит его, это новый взгляд, и в нем – тревожные замеры. Потом он смотрит вниз в небольшой палисадник, расположенный на выступающем плато: широкая ступенька, предваряющая подступ к дому со стороны воды, омытая многовековыми приливами.
Там стоит женщина. Склонившись над россыпями нарциссов, она крошит в почву пищу для их тонких стеблей и изнеженных лепестков, сомкнувшихся в нераспечатанном поцелуе ветра. Мужчина открывает окно и что-то кричит ей. Женщина поднимает голову, ее глаза сощурены. Солнца нет, но она щурится, наверняка оттого, что воздух теперь проявился и в нем отчетливо проступили дальние холмы и обрывы, пологие низины, расчерченные фермерами на квадраты, они тоже потемнели и налились.
Небо не давит, напротив, оно приподнялось, образовав подобие колпака, запечатавшего пространство. Женщина смотрит на мужчину, пытается расслышать слова, которые он выкрикивает, и, расслышав, замирает – а потом, поднеся руку ко лбу, разворачивается и тоже смотрит на горизонт. Прикидывает расположение красок на палитре прохладного небосвода, видит темное пятно, разрастающееся подобно чернильной кляксе. Там темнее, чем у берега, кажется, что небо стало выпуклой громадной линзой, что оно изгибается над морем и море послушно изгибается в ответ.
Женщина склоняет голову, и лицо ее на мгновение мрачнеет, словно в предчувствии
