графомъ, и предъ той же Наташей.
Пришелъ я къ тому выводу, что надо подождать и не вмѣшиваться до тѣхъ поръ, пока графиня совсѣмъ не потеряетъ разума; а это врядъ-ли могло случиться, что бы она на себя не наговаривала.
Пипо оказался совсѣмъ пьяненькій, и его болтовня куда не подходила къ моимъ думамъ; но зато онъ мнѣ разсказалъ, какъ дѣлаютъ «maccheroni alla Napolitana» и такъ обстоятельно, что я могъ бы сейчасъ начать дѣйствовать по его рецепту.
Жаръ поспалъ въ седьмомъ часу, и я пошелъ бродить по парку, миновалъ площадь съ краснымъ кафе и проникъ въ новую аллею, совсѣмъ утонувшую въ густой тѣни. Тамъ было особенно хорошо. Черезъ четверть часа я опять вернулся къ площадкѣ, на которой экипажи поворачиваютъ, чтобы, прокатившись мимо кафе, стать противъ него. Я сѣлъ на каменную скамью подъ деревомъ и смотрѣлъ на этотъ, довольно-таки глупый способъ пользоваться катаньемъ. Коляски, фаэтоны и желтыя корзинки на колесахъ становились въ рядъ и барыни сидѣли въ нихъ, поглядывая по сторонамъ. Къ иныиъ никакихъ кавалеровъ и не подходило вовсе, а онѣ сидѣли себѣ, точно восковыя фигуры. Лакеи, спустившись съ козелъ, заходили за экипажи и стоя группами, курили и болтали, нахально скаля зубы. И такъ-то съѣзжаются сюда каждый день однѣ и тѣ же модныя синьоры: мнѣ это въ подробности разъяснилъ Пипо. Я ужь, конечно, больше забавлялся, чѣмъ всѣ эти восковыя фигуры, сидѣвшія въ экипажахъ.
Топотъ лошадиныхъ копытъ заставилъ меня обернуться къ аллеѣ, около которой я сидѣлъ, глядя не на нее, а по направленно большой площади передъ кафе.
Отъ площади катилъ низенькій четырехмѣстный шарабанъ, запряженный двумя вороненькими клиперами, съ свѣтлыми гривами, въ бѣлой упряжи и еъ цвѣтными перьями на холкахъ.
Правила ими — графиня. Да, это была она, сіяющія, бодрая, съ бичомъ и возжами въ рукахъ. Ея станъ обтягивало черное платье, все въ золотой матовой тесьмѣ. На головѣ сидѣла уже не та шляпка, какую я видѣлъ утромъ, высокая-превысокая и совсѣмъ назадъ; я замѣтилъ какіе-то блѣдные цвѣты и бѣлый тюлевый вуаль. Рядомъ съ ней сидѣлъ Рѣзвый, одѣтый по-вечернему, но въ своей живописной гугенотовской шляпѣ. На задней скамьѣ помѣщались Коля и грумъ, во всемъ бѣломъ и съ сѣрой шляпой, по итальянской лакейской модѣ, сложа руки на груди.
Вся эта скачущая группа слилась въ одно цѣлое, нарядное, удалое, съ какимъ-то ужь русскимъ «чортъ побери», хотя все въ ней было иноземное, начиная отъ грума и кончая шляпкой графини. Ни слѣда утомленія не замѣтилъ я на лицѣ ея. Она сидѣла грудью впередъ, ловко и красиво натянула одной рукой возжи и обернулась на половину къ Рѣзвому, говоря ему что-то, вѣроятно веселое, потому что тотчасъ же раздался его звонкій смѣхъ. Шарабанъ вылетѣлъ на площадку, обставленную магноліями, и взялъ направо въ ту чудную аллею, откуда я пришелъ. Это видѣніе успокоило меня на какой-то особый манеръ, Видимое дѣло: оба, и она, и онъ, «жили» и ни о чемъ больше знать не хотѣли.
Ненужность, нелѣпость моего присутствія предстали предо мною, и, право, я сейчасъ же бы отправился домой укладываться, еслибъ я считалъ себя вправѣ спасаться бѣгствомъ. Я рѣшилъ уже — стушеваться. Но ждать я долженъ былъ.
Совсѣмъ почти смерклось, когда я подходилъ къ Ѵіllino Ruffi, но безъ всякаго намѣренія зайти къ графинѣ.
Къ тому же я зналъ, что она еще не могла вернуться съ катанья.
— Buona sera, signor! окликнулъ меня хриплый женскій голосъ.
Я узналъ Марію. Она стояла за рѣшеткой сада, взявшись обѣими руками за полосы чугунной рѣшетки.
— Buona sera, отвѣтилъ я.
Она меня остановила, просунувъ руку, и начала болтать. Сразу я ея никакъ не могъ понять. Черезъ минуту я догадался, что она говорить о графинѣ.
— Dolori, dolori, tanti forti dolori! завыла она, вздергивая плечами, такъ что голова совсѣмъ уходила въ нихъ.
Этимъ тѣлодвиженіемъ она, должно быть, хотѣла мнѣ показать, какъ сильны были страданія графини.
На это я ей съумѣлъ сказать, что сейчасъ видѣлъ графиню въ паркѣ. Она нимало не сконфузилась и продолжала болтать, поглядывая все на мои рукава. Догадался я, что ее привлекаютъ мои золотыя пуговицы.
— Ріесіnо, ріесіnо! ткнула она въ одну изъ пуговицъ, и глаза ея, разноцвѣтные и съ косиной, загорѣлись жадностью.
Я ждалъ, что-то будетъ изъ всего этого заигрыванія?
— La signora, начала она опять лепетать…
Я схватилъ слово «passeggiata» и «lei», и сообразилъ, что она говоритъ о нашей утренней поѣздкѣ.
Марія подмигнула тоть-въ-точь, какъ Пипо: «знаю-молъ я все, и ты долженъ мнѣ платить дань за скромность». Видя, что я храню вовсе не ласковый видъ, она продолжала изъясняться на своемъ гортанномъ тосканскомъ діалектѣ, и я очень явственно разслышалъ слова «il sig-norino biondo» и тотчасъ же сообразилъ, что это — Рѣзвый.
«Ахъ ты — дрянь этакая!» выругался я про себя, и давъ ей еще разъ ощупать мою запонку — повернулъ круто и перешелъ улицу.
— A rivederla, signorino! крикнула она мнѣ и почему-то пренахально захохотала.
XI.
За мной никто не присылалъ вечеромъ, и я не пошелъ въ Ѵillіnо Ruffi. Я сходилъ только въ городъ справиться, нѣтъ-ли мнѣ писемъ на poste-restante. Мнѣ подали одно письмо — отъ Наташи. Огромный крытый дворъ почтоваго зданія былъ настолько освѣщенъ, что я прочелъ Наташино письмо подъ газовымъ рожкомъ.
Оно дохнуло на меня всей искренностью этой прекрасной дѣвичьей души. Наташа и мнѣ говорила о впечатлѣніяхъ Парижа; но я не нашелъ ея фразъ «восторженными». Въ прокъ пошло ей все, что она читала одна или со мной, о чемъ я ей разсказывалъ… Удивительно даже видѣть въ семнадцатилѣтней дѣвушкѣ, выросшей въ ея средѣ, такую серьезную человѣчность, такое пониманіе высокихъ задачъ жизни. Ни о тряпкахъ, ни о бульварахъ, ни о Пале-Роялѣ нѣтъ въ письмѣ никакихъ восторговъ. Она попала на лекцію въ Collège de France, она посѣтила всѣ развалины 1870 года, она была въ рабочихъ кварталахъ, ей пріятно видѣть, что народъ въ Парижѣ—сытый, хорошо одѣтый, веселый, свободный.
Съ глубокой отрадой перечелъ я это милое письмо, и мнѣ до самаго утра, не хотѣлось возвращаться къ флорентийской дѣйствительности. А какъ было къ ней не вернуться? Наташа сообщала, что они съ отцомъ выѣдутъ изъ Парижа черезъ день послѣ отправленія ея письма, значитъ черезъ день нужно было и ждать ихъ. Графъ могъ и не прислать телеграммы и пріѣхать, пожалуй, не въ подходящій часъ… Кому-же слѣдовало предупреждать и отводить, какъ не мнѣ?
Рано утромъ я, почти противъ Villino Rufffi, зашелъ въ «stabilimento balneario», и холодный «душъ» пріятно возбудилъ мои нервы; а реакція
