полный упадокъ силъ смѣнили горячечное возбужденіе, въ которомъ она излила свою страсть.
Нѣсколько минутъ лежала она безмолвно, съ закрытыми глазами, съ посинѣлымъ отъ блѣдности лицомъ.
— Пора домой, выговорила она довольно твердо, поднимаясь съ кушетки; вы теперь слышали, чѣмъ я живу. Все случилось между моимъ послѣднимъ письмомъ и вашимъ пріѣздомъ. На дняхъ явится графъ, я не знаю, что между нами выйдетъ… но мнѣ все равно!..
Помолчавъ, она добавила:
— Леониду Петровичу не извѣстно наше прошлое, а вы неспособны меня выдать. Больше я не могу говорить, я разбита…Поѣдемте!..
IX.
Какъ шаръ, катилась сѣрая лошадка по улицѣ. Я правилъ и смотрѣлъ на мелькавшіе мимо насъ предметы. Вотъ на порогахъ сидятъ женщины, старыя и молодыя, въ затасканныхъ ситцевыхъ платьяхъ, и въ запуски плетутъ солому, точно чулки вяжутъ: такъ быстро дѣйствуютъ ихъ пальцы. Вотъ, у входа въ мясную лавку стоитъ пара огромныхъ бѣлыхъ воловъ. Хвосты у нихъ перевязаны красной тесемкой. Эта тесемка долго потомъ раздражала мой зрительный нервъ, а мы уже катили между зеленыхъ изгородей… Мы ѣхали не въ Фіезоле, а обратно во Флоренцію.
Графиня, забившись въ уголъ телѣжки, промолчала всю дорогу. Чуть-живую сдалъ я ее на руки вертлявой Маріи, которая не преминула при этомъ всплеснуть руками съ вздираніемъ вверхъ плечъ и глазъ.
Я хотѣлъ послать за докторомъ, но графиня не позволила и попросила оставить ее.
Побрѣлъ я домой, чувствуя на ногахъ точно пудовики, а я совсѣмъ почти не ходилъ въ этотъ день. Должно быть, не очень-то легко было прощаться съ прошлымъ. Придя домой, я не рыдалъ, какъ истерическая женщина, но безъ слезъ выплакалъ все до послѣдней капельки…
«Она не любила, говорилъ я, сидя у окна, а теперь любитъ. Ну что-жь, радоваться за нее надо, а не возмущаться!»
— Къ вамъ можно? окликнули меня съ улицы.
Я выглянулъ изъ окна. На тротуарѣ стоялъ Рѣзвый. Лицо у него менѣе сіяло, чѣмъ наканунѣ.
— Милости прошу, пригласилъ я.
— Вы видѣлись съ графиней? Вы съ ней ѣздили въ Фіезоле! Она вчера собиралась и говорила мнѣ. Что съ ней случилось?
Онъ такъ и засыпалъ меня вопросами. Большая тревога сказывалась въ его голосѣ.
— Нервы, отвѣтилъ я успокоительно.
— Марія меня очень напугала, продолжалъ онъ, торопливо закручивая себѣ папиросу; графиня — въ постели, надо бы за докторомъ…
— Она не желаетъ. Не безпокоитесь, натура у графиня — могучая; къ вечеру все какъ рукой сниметъ.
Моя безцеремонная манера не особенно разувѣрила его.
— Можетъ быть пріѣздъ графа… несовсѣмъ твердо выговорилъ онъ.
— Пріѣздъ графа тутъ нипричемъ. Вы развѣ полагаете, сталъ я допрашивать, что отношенія мужа и жены тяжелыя?
— Я не знаю, поспѣшно заговорилъ опъ, слегка краснѣя; графиня очень мало сообщала мнѣ о мужѣ; но она несовсѣмъ, кажется, довольна его письмами… Конечно, серьезнаго тутъ ничего не можетъ выйти… Она сдѣлалась нервной всего какихъ-нибудь нѣсколько дней…
Онъ всталъ, зажегъ спичку, закурилъ и, вернувшись къ окну, подставилъ свой стулъ очень близко къ моему креслу.
— Позвольте быть съ вами совсѣмъ по-душѣ, обратился онъ ко мнѣ, добродушно и нѣсколько застѣнчиво улыбаясь.
— Сдѣлайте одолженіе, ободрилъ я его.
— Вы — другъ графини и знаете ее давно. Она чувствуетъ къ вашей личности большое уваженіе… Вы знаете, она не любитъ фразъ; но я вамъ цитирую ея слова: «Гречухинъ — праведникъ». Кажется, этого довольно… Стало, вы выше всякихъ житейскихъ предразсудковъ… Скажите мнѣ, успокойте меня… мнѣ эта женщина слишкомъ дорога… ничего тутъ не готовится тяжелаго?.. Кто онъ таковъ, наконецъ, этотъ графъ?
Вся тирада Рѣзваго такъ и пахнула на меня искренностью и тепломъ. Леонидъ Петровичъ продолжалъ плѣнять меня. Мой соперникъ, уже настоящій, а не по правамъ супруга — испарился тамъ, гдѣ-то, въ туманной мглѣ.
— Напрасно вы смущаетсь, отвѣтилъ я, кажется, даже съ усмѣшкой; вотъ пріѣдетъ графъ — вы сами увидите. Онъ человѣкъ прекраснѣйшій.
— Этотъ эпитетъ слишкомъ эластиченъ! вскричалъ Рѣзвый.
— Знаю, возразилъ я, даже опошленъ чрезвычайно; но графъ — приличный, мягкій, гуманный баринъ, и вдобавокъ, страстно до сихъ поръ влюбленный въ свою жену.
Я не долженъ былъ бы выпускать эту подробность; но она у меня сама-собой выскочила. Вѣроятно подробность была ему извѣстна: онъ что-то не высказалъ большаго удивленія.
— Все это такъ, возразилъ онъ, продолжая волноваться; но ясно, что графиня заболѣла отъ какихъ-нибудь нравственныхъ потрясеній… Простите мнѣ, дорогой Николай Иванычъ, мою назойливость… Я не хочу быть нескромнымъ… Мы вѣдь люди безъ предразсудковъ, столковаться намъ не трудно.
Слушая его, я почувствовалъ, что во мнѣ дѣйствительно нѣтъ ужь болѣе любовника. Мнѣ и жалко-то было этого юношу, и весело за него: онъ жилъ первой страстью или, быть можетъ — интрижкой; не все ли равно, только бы такъ жилось, какъ ему.
— Полноте, сказалъ я, протягивая ему руку; завѣряю васъ, что ничего тутъ нѣтъ серьезнаго.
Я лгалъ по приказанію графини, да и безъ ея приказу солгалъ бы: къ чему же было грязнить то, чѣмъ онъ увлеченъ. Замужнюю женщину онъ, конечно, не осуждалъ за то, что она отдалась ему; но, такъ сказать, двумужницу…
Но мой отзывъ о графѣ покоробилъ-таки его.
— Мнѣ бы все-таки хотѣлось, заговорилъ онъ, познакомиться нѣсколько больше съ личностью графа.
— Заочно это трудно сдѣлать; но готовъ отдать свою голову на отсѣченіе, что вы съ нимъ будете въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ. Столкновеній между мужемъ и женой я просто не предвижу; графъ привыкъ жить желаніями графини рѣшительно во всемъ.
Рѣзвый слушалъ это съ глубочайшимъ вниманіемъ, опустивъ голову и закусивъ слегка нижнюю губу.
— Онъ пріѣдетъ съ дочерью графини? быстро спросилъ онъ. Она уже большая дѣвица?
— Ей семнадцать лѣтъ.
— У графини такая дочь — это изумительно! Который же ей годъ?
— Графиня лѣтъ своихъ, кажется, не скрываетъ: ей тридцать восемь.
— Тридцать восемь, повторилъ онъ и, взглянувъ на часы, взялся за шляпу. Извините еще разъ, Николай Иванычъ, я вамъ, быть можетъ, помѣшалъ… Сбѣгаю узнать, какъ графиня.
Онъ убѣжалъ, а я сталъ глядѣть на него въ окно. При поворотѣ въ улицу, вся фигура его, блистающая на солнцѣ, заставила меня чуть не вскрикнуть:
«Жизнерадостный!»
X.
Обѣдать я пошелъ къ Пипо. День стоялъ ужасно жаркій. По дорогѣ я раздумывалъ о томъ, какъ бы устроить все безъ грязи и скандала. Я объ этомъ думалъ; да и кому же было думать, когда она объявила, что «ни о чемъ разсуждать не хочетъ и не можетъ». Слово «грязь» забралось въ мои соображенія, но я остановилъ ихъ ходъ. Я тоже не хотѣлъ и не могъ обличать и обнажать… У меня у самаго было кое-что на душѣ предъ тѣмъ же
