на пустую стену.
– Когда я вернулась домой, я целый час стояла перед дверью, прежде чем заставила себя войти. Я знала, что для него уже слишком поздно.
– Мне так жаль, – прошептала Элейн. Она хотела бы найти более чуткие слова, дарящие хоть немного утешения – но для раны, которую нанесли Манон, лекарства не существовало. Ничто не могло исцелить душу, из которой вырвали кусок.
Когда Манон подняла глаза, они больше не казались пустыми черными озерами, нет – в них полыхал огонь, какого Элейн там до сих пор не видела.
– Я вступила в Сопротивление, участие в котором мне вменили в вину, и я не думаю об опасности. Если бы не моя вера, я бы уже давно присоединилась к мужу и сыну. – Пламя в ее взгляде погасло, словно пылало слишком ярко, чтобы сиять долго. – Возможно, этот мальчик даст мне второй шанс – шанс спасти его, раз я не смогла спасти своего сына.
Она снова опустила взгляд на фотографию, погрузившись в собственные мысли. Элейн поднялась и положила ей руку на плечо, но Манон осталась неподвижна.
Элейн вспоминала эту историю весь следующий день и не забывала до конца жизни. Однако она радовалась, что поговорила с Манон, и надеялась, что та, помогая спасти Сару и Ноя, спасет и часть собственной души.
* * *
Вернувшись на склад, Элейн обнаружила, что подготовка к новому тиражу идет полным ходом: Антуан склонился над столом, впившись взглядом не менее острым, чем его резец, в металлический лист, над которым он корпел; Марсель хлопотал над станками, как курица-наседка; Жан сидел за столом, который Элейн временами использовала для работы с «Ронео», а напротив него расположился маленький Ной.
Жан закрывал глаза ладонями, потом распахивал их, как ставни, широко улыбаясь, как фокусник на ярмарке. Сара сидела рядом, наблюдая за сыном, а тот внимательно следил за молодым человеком широко раскрытыми карими глазами, и каждый раз, когда Жан открывал лицо, губы мальчика едва заметно изгибались в осторожной улыбке.
Зрелище было и умильным, и душераздирающим. Война оставила след на всем Лионе, и малыши не стали исключением – безжалостная нацистская оккупация затоптала чудесные цветы детства.
– Я достала немного хлеба и банку сардин, – объявила Элейн. – И немного топинамбура и брюквы.
Ной сразу выпрямился, при упоминании еды мгновенно потеряв интерес к Жану.
Элейн передала свою корзинку Саре.
– Я также нашла для вас безопасное жилье. Хозяйка необщительная, но добрая, и дом уютный.
Сара кивнула в знак благодарности.
– И я всеми силами пытаюсь найти способ переправить вас в Америку, – понизив голос, добавила Элейн.
Сара прикрыла глаза, ее лицо заметно расслабилось, полное признательности. Ной потянул на себя корзинку за бортик, пытаясь разглядеть содержимое и чуть не вывалив его на пол. Сара понимающе рассмеялась, отодвинула корзинку, взяла сына на руки и унесла на кухню, провожаемая взглядами Элейн и Жана.
– Я бы однажды хотел завести детей, – мечтательно сказал Жан. – Жениться после войны.
– На некоей блондинке? – поддразнила его Элейн.
На юном лице Жана расцвел румянец.
– Я хочу помочь Саре и Ною, – Элейн сменила тон на серьезный, – им нужно попасть в Америку, чтобы воссоединиться с семьей. – Сомнения набежали на лицо Жана, как облака на солнце. Подобная невозможная затея требовала участия самого Господа Бога, и Элейн прекрасно это осознавала. – Сара уже два года не виделась с мужем.
– Многие женщины давно не видели своих мужей. – Голос Жана был мрачен, но полон сочувствия, как и взгляд ярких синих глаз.
– Да, но у нее все-таки есть шанс добраться туда, а не оставаться здесь и подвергаться риску, – возразила Элейн, сама удивившись разумности своих слов. – Возможно, я так рвусь им помочь из-за того, что сама разлучена с мужем.
Дверь склада скрипнула, открываясь, и внутрь проскользнула Жозетта. Даже с такого расстояния она казалась съежившейся, плечи она свела вперед, словно желая стать как можно более незаметной.
Элейн подошла ближе и с трудом подавила потрясенный возглас – ключицы Жозетты торчали в вырезе платья, как веточки, а золотой крестик висел на добрый дюйм ниже.
– Жозетта, ты чем-то переболела? – спросила Элейн, опасаясь обнять девушку, чтобы что-то не сломать ей.
Правый глаз Жозетты задергался в тике.
– Нет, – ответила она, пытаясь поднять уголки губ в неубедительной улыбке. Элейн воззрилась на нее в откровенном ужасе.
– Что с тобой случилось?
– Я в последнее время сильно нервничала. – Жозетта стиснула ручку корзинки, словно чтобы удержаться и не продолжить обгрызать и так изувеченные ногти.
– Может, небольшой перерыв…
– Нет! – отрезала Жозетта так громко, что перекрыла стук станка и привлекла внимание и Жана, и Марселя, и даже Антуана. Оглядев комнату, она покаянно опустила голову. – Моего соседа забрали прошлой ночью за укрывательство евреев. Их забрали вместе с ним, – прежним голосом пояснила Жозетта. – Каждый день нашего бездействия ведет к тому, что еще больше людей заберут в тюрьмы и трудовые лагеря.
Трудовые лагеря.
Эти слова неизменно бередили незаживающую рану в сердце Элейн, и ее захлестывало так старательно сдерживаемое беспокойство за мужа. Тем более что, несмотря на постоянные обещания Этьена раскопать какую-то информацию, вестей от Жозефа не приходило.
Слегка подрагивающими руками Жозетта вытащила из потайного отделения в корзинке какой-то конверт.
– Я должна передать его Марселю, потом возвращаюсь на квартиру к Николь.
Элейн кивнула и забрала конверт.
– Пожалуйста, береги себя, – попросила она. Жозетта кивнула, но судя по метнувшемуся в сторону взгляду, она не собиралась следовать этой просьбе. – И передавай Николь привет от меня. – Элейн осторожно обняла девушку, ощутив под серым пальто одни только хрупкие кости.
Жозетта направилась к выходу, а к Элейн подошел Марсель.
– И что ты думаешь на ее счет? – повторил он свой былой вопрос, но на этот раз Элейн не нашла сил отмолчаться.
– Я беспокоюсь за нее, – призналась она, передавая конверт Марселю. Тот взял его не глядя, провожая глазами Жозетту.
– Я тоже.
Элейн оставила его знакомиться с посланием, а сама направилась к автоматическому печатному станку, который жужжал, извергал отпечатанные листы, вращал механическими суставами и хватал металлическими руками. Мысли Элейн представляли примерно такую же картину – бесконечную круговерть беспокойства и озабоченности: по поводу Жозетты, чья душевная цельность разматывалась, как нитка, тянущаяся из старого свитера; по поводу Сары и Ноя, познавших горечь утраты и страх потери большего; по поводу Манон и пережитого ею горя; по поводу Жозефа и полной неосведомленности ни о месте его пребывания, ни о состоянии его здоровья.
Видимо, она так глубоко погрузилась в эти размышления, что не заметила, как в комнату вошел
