лет, готовый, будь такое возможно, ухватить ее за плечи, словно непокорную дочь, и хорошенько встряхнуть.
– София, если вы уйдете, вы потом пожалеете. Вы же, кажется, решили уйти? Вы получите больше свободного времени. Я пытался до вас дозвониться…
То ли умоляет, то ли обвиняет. Далеко зашло. Он ее никогда не простит.
– Послушайте, что происходит? Вы не можете принимать решение в таком состоянии. Подумайте о вашей карьере. Мы должны это обсудить…
Какая комичная сцена! София кое-как сумела открыть дверь и засунуть картонную коробку на заднее сиденье. Она понимает: начальника расстроили и раздражили, даже разгневали ее излишне эмоциональное поведение и потеря контроля. Наука, требующая точности, не приемлет потери самоконтроля.
– Я больше не могу убивать животных. Вон сколько уже убила ради вас.
Конец. Какое облегчение!
Никаких экспериментов. Никаких маленьких смертей от ее рук. Она так и не узнала (стыдно о таком спрашивать), разведен Алистер Минс или женат, есть ли у него дети.
Серьезен ли его интерес к ней, или он просто сексуальный хищник.
Серьезен ли ее интерес к нему, или она себя ведет как молодая карьеристка.
Вечером она получает от Минса сообщение: София, я стою перед вашим домом. Давайте поговорим о будущем. Вы впустите меня?
Так начинаются их отношения.
Лунатик
Она стала лунатиком. Ее жизнь стала сном, и она плывет в нем, онемелая, невидящая и бесчувственная, как какое-то глубоководное существо, настолько крошечное, что даже непонятно, живое оно или нет.
Левой, правой, Джесс. У тебя получится.
Это началось еще в больничной палате, когда ее наконец туда пригласили. Миссис Маккларен, нам очень жаль.
Уайти лежал неподвижно. Веки не совсем смежились (как будто поглядывает, по крайней мере «здоровым» глазом), рот приоткрыт (кажется, сейчас что-то скажет), один уголок рта заметно выше другого – следствие тика, которого она не замечала… да нет, конечно, замечала, и не раз.
Его отключили от всех аппаратов. Капельница. Мониторы. Ее это покоробило: как они могли умыть руки?
Первый шок. Явные перемены.
– О, Уайти…
Второй шок – состояние мужа. Казалось, он спит, но нет, не спит (если всмотреться)… не дышит.
И все-таки главный шок (сейчас она похожа на зверя, который цепляется за осыпающуюся гальку от страха упасть со склона) – это отключение от аппаратуры. Умыли руки.
Это не укладывалось в голове. После недель… если не месяцев… борьбы за врученную им жизнь они вдруг сдались.
Она его поцеловала, изо всех сил сдерживая слезы. Ради него она должна оставаться сильной.
Склонилась над Уайти. Неловко прижималась лицом к лицу. Он заметно холодел. Еще один шок.
Сколько раз на дню ей будет слышаться, как к дому подъезжает его автомобиль.
И вот он уже входит через кухонную дверь. Джесс, дорогая! Я дома!
А то она не знает. (Вспомнила с улыбкой.) Муж, кто ж еще.
Тридцать семь лет! Все равно что заглянуть в бездну Большого каньона.
Счастье, восторг. Обычно она спешила ему навстречу, даже если была на втором этаже, и встречала его поцелуем.
(Что они при этом говорили? Уже забылось.)
А сейчас ее сердце прыгает, как старый потертый теннисный мяч, отбитый мимоходом. Полная тишина в доме.
Какая же ты эгоистка! Вспомни, сколько в твоей жизни было счастья. Ты думала, это навечно?
Дурочка.
Вдова застыла на месте. Не парализована, но онемела, отяжелела. Похожа на манекен, потерявший нижние конечности и готовый вот-вот рухнуть.
Она услышала голос Уайти, но это (конечно) не он, а какой-то незнакомец, говорящий с ней спокойно и презрительно.
Одна из медсестер, отвечавшая за телеметрию. Рода?
Она была к ним так добра. Так заботлива. Принесла Джессалин одеяло, когда та вся продрогла в холодной палате. Уайти наш любимчик. Ваш муж – человек особенный, сразу видно.
Здесь все любят мистера Маккларена. Он такой милый.
Когда Уайти будут выписывать, они принесут подарок Роде. Другим сестрам (возможно) тоже, но ей что-то особенное.
При этом нельзя было не видеть, как Рода умеет дистанцироваться: от пациента, от семьи. Жутковатая мысль: сколько пациентов страдало и умирало у нее на глазах, сколько жен в отчаянии вцеплялись в безвольную руку мужей, сколько (взрослых) детей в ужасе молча смотрели на уходящего отца. Слова тут бессильны, они так же пусты, как мыльные пузыри.
Когда Беверли однажды спросила Роду, сможет ли их отец снова сесть за руль через несколько месяцев, медсестра после некоторого замешательства ответила с привычной лучезарной улыбкой:
– Да. Конечно сможет.
– Папа отличный водитель. Он… – она говорила громко, чтобы отец мог ее услышать, – он учил маму и всех детей. Да, мама?
– Не говори! Уайти был отличным инструктором.
Пустые разговоры. Пустые надежды.
А что заполняет пустоту? Белый тополиный пух. Хватаемся друг за друга, чтобы нас не засосало в бездну.
Увидев любимую медсестру возле больницы на автостоянке, Джессалин крикнула ей вслед: «Хелло!» – и помахала рукой. Рода помахала в ответ, хотя (до Джесс это дошло не сразу) наверняка не поняла, с кем имеет дело.
Когда Уайти умер, ее рядом не оказалось.
Уайти умер, и они забыли про любимую медсестру.
Больше мыслей о подарках не возникало. Все разом оборвалось, как будто морской берег накрыла убойная волна и все смела на своем пути.
И вот в пустом доме, освещенная зимним солнцем, Джессалин-лунатик вдруг с сожалением вспоминает медсестру, которая была с ними так мила… как ее звали?
Что с нами со всеми будет? Снова и снова она задавала этот вопрос погруженному в глубокий сон Уайти. Он не мог ее слышать и тем более ей ответить.
Больничные бдения. А впереди их ждала осада, о чем они даже не догадывались.
Зачем? Не надо.
Пожалуйста. Последнее слово она, кажется, вслух не произнесла.
Она их умоляла: «Не надо, не надо», хотя понимала – так они воспринимают скорбь в ее официальных проявлениях. И их позицию придется уважить. Бесконечные телефонные звонки, мейлы и эсэмэски, связанные с проведением памятного дня в декабре. Это было похоже на пыльную бурю, и она старалась не дышать из страха задохнуться.
Джона Эрла Маккларена… Уайти… будет публично провожать духовой оркестр. Вдова не станет маршировать вместе со всеми, но и протестовать против церемониала она не вправе – Уайти (наверняка) это оценил бы, не зря же он многократно участвовал в подобных церемониях в честь ушедших друзей, товарищей, родственников. Публично маршировал. Выражал скорбь. На то он и Уайти.
Искренним можно быть и на публике. Нет ничего плохого (бранила она себя) в том, чтобы скорбеть публично.
Старшие дети – Том, Беверли и Лорен – пойдут впереди вместе с оркестром.
Родне, разбросанной по Новой Англии и Среднему Западу, старым и новым друзьям покойного, его партнерам по покеру, школьным и университетским друзьям, коллегам и соперникам по бизнесу, управляющим благотворительными организациями, куда он отправлял пожертвования, – всем нашлось что сказать о незабвенном Уайти Маккларене, и все это они произносили с кафедры
