с папой?
– О. – Я отступаю. – Мне не хотелось бы его беспокоить.
Сильвия дает мне пройти, и я пробираюсь мимо, потупив взор, чтобы она не заметила моего смущения. Улыбаясь без причины, я спешу вниз по лестнице. Открываю кладовку, убираю туда свои вещи и достаю сборник стихов. Сегодняшний вечер я проведу за чтением.
Театральная школа Жака Лекока находится в скрытом от посторонних глаз дворике на улице Фобур-Сен-Дени. Вход в учебное заведение осуществляется через небольшую дверь, окрашенную в голубой цвет.
На прослушивание пришло много народу. Я вижу вокруг себя испуганные или вызывающие взгляды, кто-то не знает, куда себя девать, кто-то скачет на месте, кто-то корчит странные гримасы, кто-то понуро сидит на стуле. Я принадлежу к последней категории: до боли сжимаю зубы, платье прилипает к спине от пота.
У входа в актовый зал висит лист бумаги, на котором нужно поставить подпись напротив своей фамилии. Меня в этом списке, естественно, нет, но Юлия утверждает, что к прослушиванию допускают всех, ведь в театральном мире ко всему подходят гибко. Надеюсь, что так и будет.
Нас пригласили присесть на деревянные скамейки у входа в актовый зал, откуда доносятся приглушенные голоса кандидатов, уже проходящих прослушивание. К счастью, Юлия не страдает от токсикоза, но со вчерашнего вечера она не притрагивалась к еде и выглядит все более исхудалой.
Последние дни уже в восемь вечера Юлия засыпает. Она по-прежнему рассуждает о воспитании Ноа по методу африканских племен и убеждает себя в скорейшем возвращении Бена. В случае удачного исхода прослушивания она попросит комиссию перенести зачисление в школу на следующий год – так она успеет родить ребенка, после чего будет брать Ноа с собой на занятия. Я надеюсь, что в театральном мире и впрямь подойдут к ситуации очень гибко… Я стараюсь не думать о том, что, возможно, и мне разрешат участвовать в кастинге. Хватит ли у меня смелости бросить все и начать сначала? Или вернуться домой и все бросить? Я нахожусь в несущемся вперед поезде, и сойти с него может быть слишком рано или же слишком поздно.
Юлия достает приобретенные накануне хозяйственные резиновые перчатки цвета фуксии, размера XL. Если мне разрешат участвовать в прослушивании, роль Нины я буду исполнять в цветастом платье. Мне кажется, оно принесет мне удачу. Я постирала свой наряд в прачечной самообслуживания, пропустила его через сушилку, а для глажки использовала старый утюг, который нашла в квартире Джорджа. Но платье так и осталось мятым, а волосы распушились от пара, раз и навсегда потеряв эффект от кератина.
Когда в восемнадцать лет я объявила, что буду поступать в академию, отец пригласил меня в свой новый офис. Я оказалась перед строгого вида строением, неподалеку от здания суда. В то время я боялась ездить в лифте, поэтому поднялась на четвертый этаж по мраморной лестнице. Сердце выпрыгивало у меня из груди, и, прежде чем нажать на кнопку звонка, я долго стояла на лестничной площадке.
– Адвокат Вилла еще находится на встрече с клиентом, – сообщила мне секретарша. – Вы не могли бы подождать его в кабинете?
Первое, на что я обратила внимание, – это кожаное кресло у окна, затем – стены, уставленные томами в переплетах, и висевший на стене календарь карабинеров [76]. На письменном столе красовались две фотографии. На первой, в серебряной рамке, были запечатлены мои родители, еще совсем молодые, в тирольских одеждах, они сидели на лугу с моим новорожденным братом на руках. Я никогда раньше не видела этой фотографии. А вот вторая была мне знакома. Она была сделана давно, во время рождественского ужина: мне лет шесть-семь, я стою на стуле и декламирую стихотворение. На голове у меня бумажная корона, сидящие рядом со мной мама с папой едва заметно улыбаются, а бабушка Рената во главе стола наблюдает за мной, наклонив голову. Оправу для этой фотографии я смастерила своими руками, когда еще училась в школе.
В коридоре раздались шаги, но тут я заметила рамку из радики [77], вложенную между книжными томами. Я быстро достала ее, чтобы рассмотреть фотографию: на ней была изображена моя тетя. В длинной, развевающейся на ветру юбке, она держала за руку совсем еще маленького отца. Дверь открылась, и я едва успела спрятать снимок обратно.
Отец собирался сесть за письменный стол, но передумал и поставил стул рядом с кожаным креслом у окна.
– Давай сядем здесь, – предложил он.
Он сел и сжал руки, будто не в силах их расцепить. Может быть, этот жест помогает ему разбираться со сложными юридическими задачками? Я никогда не видела, чтобы он так делал дома.
В ожидании, пока отец заговорит, я рассматривала ковер кремового цвета.
– Тебе здесь нравится? – наконец спросил он.
Я увидела его в новом свете: передо мной сидел состоявшийся человек, который чувствует себя не в своей тарелке.
– Здесь очень… элегантно, – ответила я, не подобрав лучшего определения.
– Сегодня утром мы выиграли важное дело. Мне кажется, в моей работе много общего с театром. – Он прочистил горло. – Ты талантливая девушка. Я говорю это искренне. Не потому, что ты моя дочь.
Я не знала, что ответить, поэтому предпочла промолчать.
– Ты еще очень молода. Молодым людям свойственно увлекаться своими идеями. Я тоже через это прошел: было время, когда я мечтал стать математиком.
Отец встал и посмотрел в окно. Когда-то он окончил военное училище и сдал вступительный экзамен в Нормальную школу [78]. Ему хотелось расшифровывать окружающий мир с помощью теорем, наблюдать за ним через призму цифр. Но потом умер его отец, и бабушка осталась одна. Ее сестра жила в Париже. Чтобы стать ученым, нужно было пять лет отучиться в университете, после чего получить докторскую степень. Если бы отцу удалось стать лучшим среди сотен других претендентов, то, вероятно, ему платили бы стипендию, которой едва хватало бы, чтобы сводить концы с концами. Он раздумывал, сколько у него шансов, чтобы стать лучшим из лучших. Но потом он задал себе вопрос: а хватит ли у него сил двигаться дальше, не имея при этом возможности помогать своей матери?
Я никогда не слышала об этом раньше, отец не рассказывал мне эту историю. Мне стало ясно, что он хочет убедить меня в правильности своего выбора. Семья и стабильная работа – вот что сделало его счастливым.
– Твоя тетя живет иллюзиями. Ее не волнует, соответствуют ли ее представления реальности, а если и не соответствуют – тем лучше.
Ему на рубашку села муха. Как она сюда попала?
– Это ее образ жизни, она поступает так, как считает нужным. Но, Олива, поверь мне, это не приносит ей счастья. Твою тетю нельзя назвать счастливым человеком.
Отец снова сел напротив.
– Больше всего на свете я хочу, чтобы ты была счастлива.
В тот день мы в последний раз говорили с ним о Вивьен. А месяц спустя я уже поступила на юридический факультет.
Из аудитории напротив выходят несколько студентов, вместе с ними идет Одетта. Ей жарко, волосы завитками прилипли ко лбу.
– У нас был урок акробатики, в этом зале можно умереть от жары.
Среди ее спутников я узнаю участников вечеринки, все они одеты в черное. Африканская Золушка машет нам рукой. Домохозяйка-убийца с заливистым смехом откидывает голову назад.
Наконец в актовый зал вызывают Юлию. Она встает и, словно букет цветов, держит перед собой перчатки. Я следую за ней и несу через плечо ее сумку.
– Bonne chance! [79] – восклицает Одетта.
Актовый зал поражает своими размерами. В помещении светлый паркет, высокие потолки, идущая по периметру балюстрада, а позади виднеется закрытый занавес. Жюри состоит из трех человек: пожилого мужчины, женщины со стрижкой «гарсон» и молодого человека с голубыми глазами; они тоже в черной одежде. Из всех присутствующих лишь старший член жюри встречает нас улыбкой.
