недееспособным и все подписались. Надеюсь также, что до воскресенья я не захвораю, а такое со мной часто случалось: стоило мне чему-нибудь особенно обрадоваться, и в последнюю минуту я, как назло, заболевал — за день до того, как в Холленхузен приехал цирк, за день до того, как шеф надумал зажечь гигантский костер в Иванову ночь, — судороги и жар всегда ждали до последней минуты и удерживали меня дома.
Но что делает тут Макс на перроне? Кого это он встречает? А вот и Иоахим, крутит ключ от своей машины, словно пропеллер, ведь до дому рукой подать, и если им понадобилась машина, значит, с поездом из Шлезвига встречают какое-то важное лицо. Но им вовсе незачем видеть меня здесь, в этот час; ну и достается им — отвечать на все приветствия, и как по-разному они это делают, то взмахом руки, то чопорным поклоном, а то и подмигнув, а этот небрежный кивок, видно, предназначен Дуусу, то-то он вытягивается и козыряет. Так они прохаживаются до конца платформы, господа из крепости, и меня нисколько не удивило бы, если б их приветствовали и фонари, и семафор, и щит с названием станции «Холленхузен». А вот и Пальме; едва появляется Пальме с жезлом и в красной фуражке — прежний начальник станции, Краске, тот отправлял поезда всегда только поднятой рукой и свистком, — и уже заявляет о себе поезд, я чувствую, как все дрожит, вижу, как колеблются остатки пива в не допитой Элефом кружке, и вот уже потемнело, и слышится скрип и скрежет.
— Холленхузен, станция Холленхузен.
Пальме выкрикивает название станции так, что оно звучит и пожеланием счастья, и предостережением.
Он мне незнаком, впервые его вижу, этого одетого во все темное господина, которого так дружески приветствуют Макс и Иоахим, тогда как сам он лишь кисло-сладко улыбается, обнажая при этом крупные резцы, напыщенный заяц, видимо, привыкший к тому, чтобы его встречали, свой саквояж он несет очень бережно. Опекун — может, это и есть опекун шефа, которого направил сюда суд, может, ему надо присмотреться к шефу и ознакомиться со всем, за что он временно будет нести ответственность, но также вполне возможно, что это врач и в саквояже у него припасено все необходимое от болезней; хотя Иоахим дважды пытается взять у него саквояж, приезжий его не отдает. Он шагает посередке, словно под охраной, перед щитом с названием нашего городка он вдруг, как бы испугавшись, останавливается, будто перепутал название станции, но Макс что-то объясняет ему, и он уже снова улыбается и послушно следует за ним к ограде и на вокзальную площадь.
Вон они, косынка и две кепки, они нашли друг друга, Элеф с сестрой жены и ее отцом; радостно тащат они к выходу корзины, тюки, завязанные картонки, и, конечно, Элеф мне подмигивает, подает мне знак, кивком головы показывая, как он рад. Хоть бы поскорее наступило воскресенье.
Но вот Пальме поднимает жезл, паровоз дергается, облачко пара окутывает начальника станции, так что он словно бы парит в воздухе. Но скорей отсюда, давно пора, прямиком через рельсы к нашей погрузочной платформе, пусть он себе кричит, пусть грозится, сюда никто еще за мной не бежал, а когда в следующий раз встретимся, все уже будет забыто.
Видишь, Бруно, такая спешка была совсем напрасна, Эвальдсен все еще спит в тени молоденьких елочек; кто-кто, а уж я, во всяком случае, не стану его расталкивать или щекотать.
В первые годы шеф иногда говорил мне:
— Так вот, Бруно, а теперь зададим храпака.
Растягивался прямо там, где мы стояли, на теплой земле, на травке, напоследок подмигивал мне и сразу же засыпал. Что он хотел сказать своим «зададим храпака», этого я тогда не мог понять, но именно так он всегда выражался, и не мне было задавать ему вопросы, хотя он не раз повторял:
— Если ты что не понимаешь, Бруно, спрашивай, вопросы — они от многого могут тебя уберечь, а подчас даже спасти.
Макс, тот может спрашивать так, что голова кругом пойдет, достаточно ему было только предложить мне пойти с ним к Судной липе или к кургану, и я уж заранее был готов к тому, что он засыплет меня вопросами, и если я под конец вовсе терялся, то соглашался со всем, лишь бы покончить с мешаниной у себя в голове. Чего только он не напридумывал, раньше, когда еще брал меня с собой на прогулки.
Однажды, ранней весной, светило еще блеклое солнце, ему непременно потребовалось пройтись со мной, хотя видно было, что его с недосыпу познабливает; ему надобно провентилировать свои мысли, пояснил он и, положив мне руку на плечо, повел меня к Холле. Поскольку на мне были резиновые сапоги, то я шел по скверной части дороги, там, где стояла вода и в лужах шмякала, поднимаясь облачком, грязь. Всю дорогу к Судной липе он рассказывал о человеке, жившем только для себя в своем огромном владении, на него работало и выполняло все его желания множество людей, и все же он не был счастлив, потому что его одолевали заботы; и потому что он вынужден был каждый день проверять и защищать свою собственность, он перестал кому-либо доверять и прибегал к насилию, чтобы свое достояние сохранить и еще умножить.
Но вот как-то раз его сбросила лошадь, он долго болел, а ухаживала за ним молодая женщина, которая всякий день была весела и неизменно довольна, даже если ее ругали и ею командовали, ничто не могло вывести ее из равновесия. Когда человек этот наконец выздоровел, он велел позвать эту женщину, чтобы ее щедро вознаградить, и он спросил ее, в чем она нуждается, особенно нуждается, и она ответила:
— В немногом. Все, что мне надобно, я могу написать на ногте моего большого пальца.
Так что ему не пришлось ничего дарить ей, но поневоле он все продолжал думать об ответе молодой женщины и часто, перебирая бумаги на принадлежащую ему собственность, рассматривал свой большой палец, поворачивал и рассматривал, пока на пробу мелкими буковками не написал первое слово и не установил, что осталось еще много места. Он так удивился, что, опять же лишь на пробу, стал мало-помалу добавлять другие слова, слова, обозначавшие самое что ни на есть насущное для жизни.
И в один прекрасный день он сунул кое-что из вещей в заплечный мешок и ушел, ушел далеко, на ничейную землю; там не было дорог, а лишь лес и тихое озеро, и на берегу озера он построил себе
