– перерыв, и все ринулись в столовую, чтобы сделать и без того шумную сутолоку невыносимой.
Вступительные испытания я сдал отлично. Оставалось отнести оригинал аттестата в вуз. Родители похвалили меня, что выглядело немного комично – кукольник вряд ли станет хвалить куклу за прекрасное выступление. Повторюсь, моя жизнь была чётко сконструирована и отлажена, оставалось только изумиться прочности лесок и отточенности движений всесильного кукловода. Ясное дело, я отдал оригинал аттестата в приёмную комиссию и де-факто был зачислен на факультет. Не знаю, как обстояли дела у Вали. Она исчезла. Передала, что уезжает на море и до конца лета в Москве не появится. Она поздравила меня – голос у неё был холодным, отстранённым – мы говорили по телефону. Голоса в телефоне всегда кажутся отстранёнными, но в её словах таилась догадка, что в её жизни я внезапно перестал что-либо значить, словно проведённое вместе с ней время вмиг перечеркнулось, и в руках моих остались бесполезные, рассыпающиеся воспоминания. В конце она добавила что-то про Сатурн. Что-то про небесные тела. И после этого след её простыл, будто лесная чаща поглотила обратно её фигуру. Я даже не могу поручиться, было ли всё произошедшее реальным. Честно говоря, мне и не хотелось об этом думать. Я вернулся в Ульяновск, и следующий месяц мы с Валей не созванивались и не переписывались. Я даже не скучал по ней.
Собрав мусор, Инна заправила постель и села на кровать. Посмотрела на часы, вздохнула.
– Во сколько вторая пара начинается? – спросила она.
– Эм… не знаю, – ответила Кристина. – В десять, что ли.
– Угу. Пфф! – Инна разлеглась на кровати. – Слушай, ты… как тебя…
– Кристина.
Инна засмеялась.
– Точно. Прости, сразу не запомнила. А ты откуда?
– Из Ульяновска. А ты?
– Я из Камышина.
– А где это?
– В пизде.
Девушки засмеялись. И замолчали. Кристина не знала, как поддержать разговор, а Инна лежала себе, пялясь в потолок, и что-то напевала под нос, какую-то модную песню. Опустив ладони на живот, Инна начала его массировать, постепенно продвигаясь к паху. Кристина отвернулась к окну. Вдалеке высились крепости-многоэтажки, чьи контуры обволакивал солнечный туман; ничего почти не изменилось со вчерашнего дня. Казалось, здания либо растут прямо из воздуха, либо врастают в землю так глубоко, что само их основание – предание старины, что пробивает континуум и распространяется в нём ветвистыми корнями, узреть количество и длину которых теперь невозможно, и крепости, позабывшие о фундаменте, висят преспокойно в пустоте. Комната в общаге – как граница миров, отель на отшибе; двигаться больше некуда, разве что в сторону земель без земли, в пустыри, где суша и вода сливаются в тотализирующем звоне горизонтального измерения, и глубины, отныне беззащитные, выпучиваются, признав абсурдность самой идеи прошлого; двигаться больше некуда, однако, разве движение не есть лишь тень самого себя, ибо движение присутствует там, где его уже нет; за нами остаются пустыри, пока мы возводим жилые комплексы в невесомости; мы движемся, отравленные движением, когда больше некуда двигаться, ведь смысл движения заключён в границе, где донья вздыбливаются, где нас охватывает страх, что представляет собой не реактивность нашего физиологического аппарата, но феноменально неразбавленную неясность, которой нигде, кроме как на границе, нет. Движение граничит. Такова его функция. Солнце продолжало подниматься над Кировским районом, сильнее затапливая дома в лучистой дымке. Другими красками играет глагол «испаряться» – это инфинитив собственной персоной, знак чистоты, что, конечно, является абсолютной тавтологией, только знак, выходец из пустошей; если знак и обозначает что-то, то только отсутствие, великое ничто. Она хотела выпить чаю, пофантазировать, может, покурить, хотя до сих пор до неё не доходило, в чём толк от сигарет, лишь добавляют горечи и портят вкус сига это просто привычка это твоё отношение к жизни своего рода этический императив; за спиной звучат стоны мнимого совокупления, ладони гладят лобок, один за другим жесты отзываются тупой болью; это произошло ночью, когда я рассыпалась частями знака-лица, и сколько частиц ни возьми, отсутствия не восполнишь того отсутствия с которого всё началось; пустырь – это каждный наш шаг, каждый вдох, каждый чих. Веселие в wastelands. Неужели только напившись, начинаешь видеть солнечный луч? Ты видишь – не освещаемое, а сам луч в его ноэтической реальности. Пыль озаряет солнце. Мы становимся пылью, прозревая, – пыльные, мы наконец видим свет. Только пыль видит знак. Свет – это пустырь, это наше движение; освещённые грани остаются в отсутствующем сиянии бесконечно щедрого светила. От границы нельзя сбежать, она сама нас находит. Ты куришь за домом, пока под ступнями твоими разверзается пропасть, откуда вырывается ослепительный инфинитив исчезновения. Горечь во рту, как после поцелуя, но всё дело в дешёвых сигаретах. Стоны за спиной я бы с радостью всё забыла память будто играет мной солнце много солнца тогда хоть и была тёплая погода но мороз буквально въедался в кожу которая начала идти трещинами и шелушиться словно тело моё древняя статуя а я сама постарела на много-много лет. Под самыми окнами пролегала дорога, по которой вчера она поднималась к университету. Долгая история, незачем её вспоминать, однако пережитое выстраивается в некий рассказ, в котором главным приёмом служит ожидание, которое, в свою очередь, есть не что иное, как невозможная встреча. И т.д. и т.д. Кристина улыбнулась – собственной глупости, собственному стыду, как если бы её застукали за просмотром порнофильма или за тем занятием, которому лучше придаваться в туалете или в ванной; не понятно, с чего это вдруг ей стало стыдно, и Кристина как бы съёжилась, её тело начало сжиматься – кожа теряла влагу, уменьшая площадь и укрепляя покров, чтобы никто не смог пробиться внутрь, ведь стыд неизменно стремится спрятать себя самого от чужих глаз, обязательно осуждающих и гневных, глаз, что воплощают в себе взгляд одного, великого, всезнающего судьи, жестокого и справедливого жестокость и справедливость два нераздельных полюса одного карающего акта. Тем не менее, сжаться до полного изченовения не получалось – прячась, стыд одновременно кричал о себе, вопил что есть мочи, что и заставляло Кристину чувствовать, как частицы её тела борятся с противоположными стремлениями: собраться в единый неразделимый атом и разлететься в стороны, как при Большом Взрыве; мне стыдно… Почему? Идиотка. Настя ведь точно сейчас в универе, сидит на паре, слушает… а что у нас первой парой?
После того, как Света переоделась в домашнюю одежду, они начали готовить ужин. В этом процессе Кристина также уловила ощущение уюта
