– с горечью сказал он. – Ведь я коммунист, и мне нельзя… Но я так боялся… – он тяжело вздохнул, низко опустив голову.
Махмуду было в диковинку видеть мужчину в таком унылом состоянии, и он лишь ободряюще похлопал того по плечу.
Рассказ Савина не был удивительным – атмосфера того времени была тревожной, если не гнетущей. Многие знакомые и коллеги Виктора уже находились в заключении, будучи ничуть не более виновными в каких-либо преступлениях, чем он. Савин напряженно ждал своей очереди, находясь в постоянном беспокойстве.
«На всякую мелочь я стал реагировать болезненно, – признавался поэт, – а это приводит все к одному – выпивке».
И все равно в голове Махмуда не укладывалось: что же человек такой мирной профессии был способен натворить на воле, чтобы оказаться здесь? Он с удивлением отмечал, что среди отбывающих наказание почему-то очень много умных и грамотных людей, абсолютно ничем не похожих на настоящих воров, убийц и бандитов. А уж криминальный элемент ему был знаком хорошо.
Преобладание в составе контингента политзаключенных тысяч представителей инженерно-технической и гуманитарной интеллигенции оказывало сильное воздействие на людей по обе стороны колючей проволоки. Им непременно надо было чем-то заместить суровую реальность и куда-то направить весь свой созидательный потенциал. Руководство удивительно легко шло навстречу этим порывам, потому как тем самым тешило собственное самолюбие. Им казалось, что они талантливо и умело руководят творческим процессом, хотя на самом деле главной пользой от надсмотрщиков было просто не запрещать. Поэтому среди этих «потешных полков» появились ансамбли песни и танца, клубы художественной самодеятельности, театры и художественные мастерские, научно-исследовательские лаборатории и центры.
8 октября 1942 г. срок заключения Виктора Савина истек, но из Коми АССР пришло сообщение:
«В связи с проведением борьбы за создание в Коми буржуазной республики приезд В. Савина в Сыктывкар нежелателен».
И несостоявшегося участника «контрреволюционной буржуазно-националистической организации» отправили в Сибирь. По дороге он заболел и умер в августе 1943 года.
КЕЛИ
В то время, когда Махмуд Такаев, сидя в лагере, мысленно рассуждал о странностях советского бытия, его старшая жена Кели была по горло в каждодневных заботах о трех своих малолетних детях и еще семье второй жены – Бату с дочкой Зулпой и сыном Лечей. У Бату родственников не было, никто не помогал выживать, и вся ответственность за обе семьи легла на Кели. Тогда жили трудно все, но, если в доме не было мужчины, основного добытчика, то трудно было втройне.
Когда в свое время Махмуд привел второй женой Бату, для Кели это, конечно, стало большим ударом по самолюбию. Маленький домик, где поселили Бату, был в другом конце большого огорода и выходил на соседнюю улицу. Они не виделись и не общались вовсе. И вот Махмуда арестовали, семьи остались без хозяина и кормильца. Тогда старший брат Махмуда – Халид собрал всех в своем доме и сказал:
– Случился большой удар по нашему роду, по вашей семье. Чтобы не позорить фамилию Такаевых перед людьми, чтобы никто не говорил, что семья рассыпалась от первого порыва ветра, чтобы соседи не злословили и не сплетничали, вы должны забыть все свои обиды, объединить все силы и вместе поднимать детей. Судьба брата неизвестна. Будем молиться, чтобы он вернулся, а когда это произойдет, здесь, в его доме, всё должно оставаться, как раньше. Ради него и Всевышнего! Ответственность за семью я возлагаю на тебя, Кели, и с тебя спрошу!
Общие трудности сблизили Кели и Бату. Их отношения никогда ровными не были, но тогда все думали только о том, как выжить.
«Дикбер, полей тыкву, Бату, собери фрукты, а я пока займусь кукурузой, сделаю муку». Кели садилась и делала пресные лепешки. Лепешки макали в соленую сыворотку, прикусывали брынзой с луком – вот и вся каждодневная пища.
В таких условиях рабочие руки в доме были остро необходимы. Курбика была старшей дочерью Махмуда и Кели. Выросла очень красивой девушкой. Высокая, с длинными золотистыми волосами. Характером гордая, самолюбивая. Отца и мать она называла по имени, что разрешалось только старшим сыновьям. Курбика рано вышла замуж за парня из Гудермеса. Такое замужество считалось удачным и даже почетным. Гудермесцы твердо соблюдали все традиции нации и очень этим гордились. В общем, кроме Дикбер в доме помощников то и не было. Они с матерью вставали до рассвета и после утреннего намаза трудились дотемна.
– О Всевышний, помоги мне и моей семье выжить. Я хочу есть досыта и не стесняться своей бедной одежды, – так, на свой манер заканчивала каждую молитву Дикбер. Ей уже было почти 17 лет, с каждым годом она хорошела, и на нее стали обращать внимание. К Кели даже приходили люди из одного уважаемого рода. Хотели засватать Дикбер за парня из состоятельной семьи. Дав предварительное согласие на замужество своей дочери, Кели намекнула сватам, что разумнее отложить свадьбу до возвращения Махмуда. Да и не могла она дочь отпустить, попросту не справилась бы с домашними хлопотами одна…
Строги обычаи предков! Чеченские девушки по улицам бесцельно не ходят, вечерами не гуляют. Если девушку заметят на прогулке одну, кто-нибудь обязательно поинтересуется: из какой она семьи, есть ли у нее отец, старшие братья, и почему ей это разрешают? Не принято также ходить на свидания или встречаться наедине. Видеться молодые люди могли только в присутствии свидетелей. При этом парень должен был стоять на расстоянии не ближе вытянутой руки.
– Как тебя зовут? – однажды обратилась к Дикбер незнакомая женщина, когда та пришла к ручью за водой.
– Дикбер, – ничего не подозревая, ответила девушка.
– Меня зовут Яхита. Один молодой человек, мой двоюродный брат Али, хотел бы с тобой познакомиться. Ты придешь сюда завтра?
– Может, приду, – уклончиво и без особого энтузиазма ответила Дикбер, а про себя подумала: «Еще мне этих проблем не хватало». Она вспомнила строгое лицо матери и свое отложенное замужество.
На следующий день у ручья она встретила Яхиту и ее брата. Али стоял поодаль в тени дерева. Был виден лишь его силуэт.
– Здравствуй, Дикбер! Как твои дела? – начала незатейливый разговор Яхита. – Али, помоги мне поднять кувшин, – как бы, между прочим попросила она парня.
Он вышел на свет и шагнул к девушкам. Дикбер на миг встретилась с ним глазами, потом торопливо подхватила свой кувшин и направилась домой.
С этого дня Дикбер только и думала об этом парне. Впервые в жизни она влюбилась. Крепкий джигит среднего роста, выразительные черные глаза. Взгляд не суровый, с задоринкой, едва заметная улыбка выдавала человека легкого и ироничного по характеру. Али понравился ей до такой степени, что, услышав вскоре там же, у ручья, предложение о замужестве, она передала через Яхиту свое согласие. Может, она
