они воют, они садятся в кружок.
Сядут кружком, шатаются, как запивошки, и жутко воют-поют на все стороны.
Я вскакну в ихнейский кружок! Пускай хоть кто подойдёт! Хотько кто! Порвут за меня чикалки!
В овраге под вязкой, разлапой ёлкой совсема темно. Ёлка была похожа на чёрный брюхатый столб.
Я отдышался и как-то скоро засомневался, что чикалки мне друзья. Откуда они узнают, что я не охотник? Если б хлебца дать… Они б и пустили в кружок. А так… Танька говорела, когда чикалочки плакают, еды просят. По ниточкам не разнесут?
Мне увиделось, как чикалки обсыпали меня кружком, сели, заобмахивались лопухами. Я подумать ничего такого не успел, как очутился на гнучкой, на клейкой макушке ёлки. Макушке что-то не стоялось на месте, валилась то туда, то сюда. Я валился за компанию с нею.
Сверху я размыто увидал нашу мазанку. Перед чёрными нашими окнами мама топила летнюю печку. Когда она открывала дверцу, пламя красно обливало её. Чего она пекла? Чего варила? Хоть бы одним глянуть глазком.
У другой мазанки играли в жмурки.
Кто сейчас прячется с Танькой за сараями, в чайных кустах? Кто жмётся к её весёлому плечику? Скобликов? Суржик? Сергуня Смирнов? Лёник Солёный?.. Или Юрка?..
С бугра тяжело загрохали сапожищи. Примёрли под моей ёлкой.
— Антоника! — размыто позвал бригадир. — Виходи, дорогои… Алименти, f,f, отмэняются, турма закривается… Про алимэнт я никому не скажю… Жарэни пэтушёк клунул…Знаэшь, когда пэтушёк садится на куричку, он ласково бьёт эё нэжным клювом по головке и нэжно трэбуэт: про алимэнты, дорогая, пожалюста, никому нэ говоры! Эта пэтушёк мнэ тожэ это сказал. Я про алимэнт буду молчи… Не бойся, выходи, дорогой. Ничаво тебе нэ будэт! Я маленки шутку нашутил… Мне эщо чай на пабрик везти. Когда?.. Виходи, дорогой, f,f… Эщо получу за тэбя сэм копээк… [94]
Я остановил дыхание. Отмолчался.
Он побрызгал, зло хрустнул пальцами и покатился медведем в кутерьму оврага.
— Антоника!.. тоника… ника… — лилось жалобно из низины.
Голос бригадира сгас.
Неужели он и взаправдушке пошутил? А если сейчас шутит? У кого спросишь?
Чёрный сырой овраг резали бесстрашные светлячки, стоны лягушек. Я боялся смотреть вниз. Я таращился на смутное белое пятно печки, на её красный свет, радостно выскакивавший посверх дверцы, и страх помалу вынимал из меня свои коготочки.
Я ясно расслышал, как мама печально позвала меня.
Я заплакал и кинулся торопливо слезать с ёлки.
На земле я закрыл лицо локтем — не так боязко — и по звончатой тропке меж чайных кустов, отглаженной босыми детскими ногами, ударился к дому.
Свет от печки доплескивался уже до меня.
Я присел за лохматый чайный куст.
Дождался, мама зачем-то пошла в комнату, шмыгнул за плетень, врылся под сушняк на топку.
Теперь я лежал рядом с печкой, слышал её тепло и всё видел сквозь плетево хвороста.
Скоро вернулась мама.
Вылетели из ночи Митрофан и Глеб. Задыхаются с бега.
— Нема? — быстро спросила мама.
— Неа.
— Где ж его ще шукаты? Ну бригадир!.. Ну чёртова ляпалка!.. Любитель шутки крутить. Глупёха… Одна дурь из него фонталом бье… Засыпал в горло сорок градусов… Намолол хлопцу… на трёх тачках не вывезти… Ну что ещё делать? Ну где ещё искать? Пробегусь сараями да к агроному… Или сразу к коменданту?.. А вы туточки ешьте, ешьте…
Митрофан и Глеб тихо присели на лавку.
Между ними стояла под рушником тарелка с тёплыми дырявыми блинцами. Если полезть палочкой, можно щекотнуть Митечке голую пятку. Щекотки Митечка боится. Где палочку взять?
Мама дала по блинцу и тому, и тому.
— А мне? — в обиде шепнул я и заплакал навскрик.
Сколько я себя помню, я ни разу не слыхал звонка с работы. Утром в семь звонок от ударов ломиком по колёсному диску, подвешенному между ёлок у столовки, выпрет всех на чай. В двенадцать вмельк чирикнет разок про обед. В час снова выгонит. А чтоб вечером позвал домой… Нет такой власти у звонка. Вечером он немее хамсы. Молчит.
Усталое солнце пало в засупские [95] горы.
— Капитанчик, отпусти, миленький, до хаты, — запросилась Таня.
Бригадир глянул на неё, как коршун на горлицу.
— Вах, отпусти! Я вижу тэбэ, ти видишь минэ — рабочи дэн, f,f, да продолжается!
— Миленький, у меня рученьки оюшки болят…
Она смотала марлю с указательных пальцев. На них было жутко смотреть.
Овражки трещин до костей кроваво супились на сгибах. Эва как постирали, порвали невинные чаинки.
— Убери крова! — отмахнулся бригадир. — Я чалавек слаби. Не могу видеть крова… Закрой эта палци, иди работай. Эщо эст восэм крепки палци!
— Миленький…
— Эсчо рано. Телячье врэмя… Нэ проси… Я тэбе хозяин. Над мне тожа эст мно-ого хозяин. Ночь! План! — Он сунул палец вверх. — Разве ти не знаешь? Рабочий дэн кончится, когда чайни куст совсэм, совсэм нэ видно!
— Килька ты черноглазая, — глухо проворчала Таня и вернулась ко мне.
Скоро добруха Ноченька старательно разлила до неба непролазную чернь.
Мы молча дёргаем всё, что лезло под руки.
Чаинок уже совсем не различить. Из этого следовало, что пришла спасительница Ночь.
Ночь милостиво отпустила нас домой.
По комнате я важно распохаживал голландским петушком.
За вечерний упруг [96] выжал норму. Пятнадцать кило!
Глеб схватил клок газеты, карандаш и стоя прилип к столу:
— Хоть цифирь штука и кислая, но мы люди прочные… Не прокислимся… Устоим… Живо наведём арифметику!.. Сделаем маленькую раскладочку… На кило идёт две с половиной тысячи чаинок… Умножаем на пятнадцать… Оппушки! Ма, да наш стакановец почти сорок тысяч раз мотнул сегодня ручками!
— Ото дела! — подивилась мама. — А сколько ж Груня мотае? По центнеру ж в день рвёт!
Меня повело в спесь.
— Так Ваша Половинкина геройша. К её годам я тоже, может, проломлюсь в герои!
— Оюньки! — присмехнулась мама. — Не заблудилось бы наше теля на ярмарке… Шо тоби, стахановец, на вечерю? Шо ты скажешь, то и будэ всем.
— Яичницу. Только из свежих яиц… Вот в обед собирал.
Печка уже топилась.
Я подал маме миску с яйцами.
Мама взяла верхнее.
Как-то удивлённо глянула на него:
— Шо-то оно дужэ лёгкое…
Нерешительно разбила о бортик горячей сковородки. (В детстве я называл её скобаба́.)
Яйцо оказалось пустое.
Мама торопливо швырнула скорлупу в плохое ведро. Хлоп второе. И в это хохлатки забыли плеснуть желтка с белком. И в третье. И в четвёртое.
Мама разгромленно повела вокруг глазами.
Пятое она уже боялась брать.
Я деловито погладил через рубаху горящий на боку след от корзинного ремня. За полдня успел
