возразила Элейн, подбирая пустую корзинку. – Пусть ест сколько хочет.
– Есть какие-то новости? – спросила наконец Сара, обнаруживая напряжение, скрытое под внешним спокойствием.
– Лондон подтвердил, что получил мое сообщение. – Элейн усилием воли приглушила радостное волнение в своем голосе. – Но это не гарантирует…
– Я знаю, – быстро ответила Сара. – Но Лондон… – Она прижала руки к сердцу, словно желая удержать рвущуюся наружу надежду. – Я на такое и не рассчитывала.
– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещала Элейн.
Глаза Сары наполнились слезами.
– Благодарю вас.
Той ночью, когда солнце опустилось за холмы, на которых покоились руины древнего римского города Лугдунума, случилось чудо. Мягкое золотое сияние свечей затеплилось в окнах Лиона. Всего несколько отважных сердец осмелились устроить праздник, но темные улицы озарились мимолетным свидетельством этой отваги. Не безумствовали фейерверки, и процессия не взбиралась по извилистой дороге на холм, к базилике – любовь к Богоматери Лионской лилась из сердец, даривших ей последние оставшиеся крохи.
Тем вечером Элейн шла домой медленно, купаясь в тепле, освещавшем ей путь, хотя вдоль Роны дул пронизывающий ветер. Впервые за долгое время, несмотря на то, что Праздник света проводился в безмолвии, Элейн почувствовала, что горе отступает, давая дорогу капельке надежды.
* * *
Жозетта опаздывала.
Элейн тайком взглянула на циферблат на запястье, который сообщил, что уже наступил седьмой час, а значит, Жозетта давно уже должна была объявиться. Элейн надеялась, что она и вовсе не придет, потому что Марсель убедил Николь, что Жозетте нужно отдохнуть и привести нервы в порядок.
При этой мысли Элейн испытала укол совести. Она не винила Жозетту – нервный срыв мог случиться с каждым из них. Все вокруг жили в постоянном напряжении – вдруг холодный взгляд немецкого солдата задержится на тебе дольше обычного? Вдруг в узком переулке сзади послышатся шаги? Вдруг ты увидишь незнакомое лицо там, где не ожидаешь? Опасность подстерегала всегда и везде.
Однако газеты следовало доставить по назначенным адресам.
– Так мы ждем Жозетту? – уточнила Элейн, взглянув на стопку свежеотпечатанных газет, от которых поднимался легкий пудровый аромат.
Рот Марселя сжался в тонкую линию. Даже если бы Жозетта пришла в назначенное время, он бы вряд ли воспользовался ее помощью.
Их типография гордилась оперативным выпуском газет, и тем, что они производили вовремя не только печать, но и рассылку тиража. И неважно, если кого-то из них арестуют, если закончится какой-нибудь материал – или если кого-то подведут нервы. Прослужив маленькой шестеренкой в огромном механизме подпольного издательства несколько месяцев, Элейн готова была отдать все силы, чтобы древняя печатная традиция, достигшая своего пика в Возрождение, когда Лион стал центром печатного производства во Франции, не прервалась.
– Я отнесу их, – вызвалась она. – Я уже выполнила сегодняшний план по «Минерве». – В самом деле, ровная стопка оттисков лежала на столе рядом со старым станком.
Жан поднял голову от линотипа, прекратив печатать.
– Я могу отнести, – сказал он. Марсель несколько мгновений задумчиво смотрел на него.
– Нужно закончить с этой платой в течение часа, чтобы я мог набрать оттиск для завтрашнего тиража сегодня.
Подразумевалось, что это под силу только Жану. Элейн все еще не приспособилась к незнакомой клавиатуре и печатала точно не с той скоростью, которая требовалась для того, чтобы вовремя запустить станок.
– Вот и не надо глупостей, это займет всего несколько минут. – Элейн поднялась и надела пальто, прежде чем Жан успел возразить. – Я вернусь раньше, чем ты закончишь.
За прошедшие месяцы они сблизились достаточно, чтобы мужчины взяли на себя роль защитников Элейн, особенно после смерти Жозефа: они долго после этого обращались с ней, словно она – это вторая Жозетта, готовая в любой момент впасть в истерику. Они постоянно заботились о ней и пытались уберечь – от ареста, подозрений со стороны нацистов или как сейчас – от необходимости выходить на пронизывающий декабрьский ветер.
Элейн перевязала стопку веревкой и спрятала в потайное дно корзинки.
– Я вернусь как раз, когда надо будет проверить печатную плату.
– У тебя самые острые глаза из нас всех, – сказал Жан, всегда щедрый на похвалу.
Дружески помахав на прощание, Элейн выскользнула со склада – и задохнулась от безжалостного ветра. Чем холоднее становилось на улице, тем тяжелее приходилось телу, и без того истощенному и по-прежнему не получающему достаточно пищи, удерживать тепло.
Они делали все, что могли, для подполья, для бесконечной битвы с захватчиками. От Элейн сейчас требовалось только отнести газеты и не попасться на глаза нацистам.
Ледяной ветер хлестнул ее по лицу, обжег кончик носа и высек слезы из глаз. Она прищурилась так, чтобы защитить глаза и все-таки видеть узкую щель улицы впереди и не врезаться случайно в стену или не споткнуться о бордюр тротуара. Легче сказать, чем сделать, когда все происходит в кромешных зимних сумерках. Трамваи не ходили после нападения, которое днем совершило Сопротивление, поэтому Элейн не оставалось ничего иного, как идти пешком, и значит, если она задержится с доставкой газет, это не ее вина.
Подгоняемая порывами ветра, она побежала к условленному дому на окраине Круа-Рус. Во дворе было пусто и темно, как и полагается зимой. Голые ветви деревьев, лишенные листьев, торчали как кости на фоне серого неба, которое отражалось в Роне и топило мир в отсутствии красок.
Коридор, в котором висели почтовые ящики, освещался скудно, и только слабый отсвет падал на остальное пространство. В углу двора стоял деревянный ящик, который могли использовать для переноски вещей или чтобы забраться на него и заглянуть в окно. Он пробыл здесь так долго, что от времени стал черным, покрылся толстым слоем грязи, и стенки у него просели внутрь. Элейн скользнула в густую тень у стены, приподняла ящик, открыв пятачок сухой земли, и осторожно положила туда газеты. Опустив ящик, она обнаружила, что заляпала пальцы влажной, противной черно-зеленой сгнившей массой, и изо всех сил начала тереть руки.
Вокруг царило запустение – облупившиеся стены, ниша с одной-единственной лампочкой, засиженной мотыльками. Вдали что-то щелкнуло – и свет погас, окутав Элейн темнотой, в которой она сразу потеряла все ориентиры. Она осталась одна в бесконечной ледяной пустоте.
Необъятная, невыносимая печаль переполнила ее, не оставляя ни крохи тепла или жизни внутри. Пустынный двор стал идеальным отражением ее души, вместившим всю агонию, всю боль, все ее горе. На ощупь Элейн выбралась на улицу и жадно вдохнула ледяной воздух, который сразу обжег ей легкие. Больше по привычке, чем сознательно, она поднесла часы к глазам и обнаружила, что время подошло к восьми.
Она успеет
