бросился бежать. Подкат, который я выполнил, мог принести аплодисменты болельщиков любому защитнику высшей лиги. Левой ногой я зацепил его за ботинок, и мы оба грохнулись на землю. Упали одновременно, а первым вскочил он. Иначе и быть не могло: за мной по пятам шел взвод (я сам в это поверил), а за ним не было никого. Здоровяк рванулся в темноту, и через несколько секунд я уже слышал треск – это мой «крестник» преодолевал забор.
Второй ускользнул, и я бросился к первому, но его за «Ветерком» не оказалось, видимо, он быстро пришел в себя.
Той же дорогой я пошел в порт, стараясь, однако, держаться подальше от темных мест, чтобы не получить оттуда по голове половинкой кирпича.
Настроение у меня было испорчено, наслаждаться гражданской жизнью больше не хотелось, я взял портфель, поблагодарил парня с гитарой и поднялся этажом выше в зал для военнослужащих.
Через час я наполовину успокоился и по привычке начал анализировать ситуацию, в которую попал. Разложив все по полочкам, нашел, что действовал правильно, а вот мои «оппоненты» ошиблись: недооценили меня, не разглядели под шинелью и погонами двадцативосьмилетнего лейтенанта-неудачника человека, выросшего в одном из многих сибирских городков, где таких «ухорезов», как Витек и его потасканный спутник, – пруд пруди.
Большинство маленьких сибирских городов, лежащих на Транссибе и его ответвлениях, начинались со станций, посаженных проектировщиками на бросовых местах. Строители и железнодорожники меньше всего думали о людях, которые будут жить там. Дорогу прокладывали возможно прямыми отрезками, с приблизительно равными расстояниями между станциями и разъездами, вокруг которых и росли впоследствии населенные пункты.
Таким был и Черноводск. Стоял он на седых солонцах, хотя километрах в семи было прекрасное сухое, высокое место, где могли разместиться два таких города.
И сорок, и тридцать лет назад, когда Черноводск был еще рабочим поселком, в межсезонье и летом в дождь он утопал в грязи. Шли годы. Поселок, построенный из местных материалов: камыша, самана, глины, где самым высоким зданием был двухэтажный райисполком, вырос до пятого этажа и стал городом. В нем появились бетонные дороги и асфальтовые тротуары, но чище не стало. То ли давало о себе знать чертово место, на котором он стоял, то ли влаги в природе прибавилось.
Сибирь, согласно представлениям большинства европейцев, знающих о ней по книгам последних лет, газетам и кинофильмам, – край с лютыми морозами, лесами, болотами, где люди либо работают на ударных стройках, либо занимаются охотой на хищного и иного зверя. По тем же представлениям города в Сибири – отвоеванные у флоры и фауны площади, окруженные сплошной стеной «голубой» тайги.
Как уже догадался проницательный читатель, Черноводск не был окружен ни тайгой, ни даже лесом. На его окраины в голодные годы не заходили медведи-шатуны и рыси: не было таковых в березовых колках района. Самым крупным хищником была лиса. Самым распространенным зверем – заяц. Правда, время от времени жители города поговаривали о волках, но встретить серого разбойника можно было так же редко, как увидеть завмага в очереди своего магазина…
Населяли Черноводск люди разных национальностей, предки которых в начале века перебрались в Сибирь в поисках лучшей доли. В таких городах нет коренных жителей, которые могли бы навязать свои правила поведения пришлым. В этом смысле там все были равны, и город представлял собой образование, где время – безжалостный миксер, лопастями которого были переселения, коллективизация, война, ссылки, оргнаборы, – смешало одежды, обычаи, говор. Особенно это коснулось славян. Потомки переселенцев, привнеся в общую чашу обычаи своих национальностей, во втором и в третьем поколениях заговорили на русском языке с украинско-белорусскими вкраплениями. Они говорили «насыпь» вместо – «налей»; «чуешь» вместо – «слышишь»; «обутки» вместо – «обувь»; «онучи» вместо – «портянки»; «хата» вместо – «изба» и так далее. В разговорах то и дело слышался мягкий «г», а звук «в» произносился как «у».
Буйное племя черноводцев, корни которых были в каторжной и лагерной Сибири, не верило ни в Бога, ни в черта – вместе работало, вместе проживало, не разделяясь на общины и слободы. Вместе «гуляло»: пило водку «та бражку», пело, плясало, дралось по разным причинам, но никогда не предъявляло претензий к кому-либо за то, что у него раскосые глаза или нос с горбинкой. Выросший в такой среде, я был поражен резким неприятием друг друга в стройбате бойцами разных национальностей. И не только неприятием, но даже чванливым превосходством в тех случаях, когда одна национальность начинала численно преобладать над другими…
* * *
Я учился в четвертом классе, когда родители переехали. Улица, на которой мы стали жить, была «вновь нарезанной», заселяли ее только что построившиеся новоселы, люди в основном молодые, и дети у них были дошкольного возраста. Сверстников рядом не проживало, я остался без друзей и все свободное время стал отдавать чтению. В шестидесятые годы приобретение классиков еще не стало модой, и книги покупали те, кто их читал. Родители регулярно пополняли свою библиотеку, размещая прочитанное в больших самодельных шкафах. Делались эти шкафы местными умельцами и были похожи на высокие буфеты со стеклянными дверцами. Полки у них были широкие, что позволяло ставить тома в два ряда. В первом ряду стояли те, которые в соответствии с рекомендациями школьных учителей можно было читать до шестнадцати, во втором – все остальные. Я хорошо знал расположение книг на полках и мог точно сказать, что стоит за каждым томом первого ряда: второй ряд я, разумеется, прочел первым.
В то время я любил и перечитывал Сетон-Томпсона, Марка Твена, О'Генри, Майн Рида. Наивные, как представления моего детства, герои Майн Рида сражались с негодяями и, как бы ни были те сильны, побеждали.
«Так и должно быть в жизни, – думал я, не зная еще, что победы героев в романах – компенсация их поражений в реальности, – а иначе стоит ли жить на свете, где добро не может победить зло».
Так считал я тогда, хотя видел, что мир, существовавший вне книг, жил по другим законам.
Магазин, куда меня ежедневно посылали родители за хлебом и сметаной, находился на территории моих врагов – подростков, проживавших в бараках механического завода.
О бараках стоит сказать отдельно. Когда-то после войны в них временно размещались строители механического завода. Однако верно говорят – нет ничего более постоянного, чем временное. Завод построили, строители разъехались, а в бараках поселились люди, ни к строителям, ни к заводу не относящиеся.
Мехзаводские бараки – бельмо на глазу милиции: туда тянулись и там терялись нити большинства нераскрытых краж «личного и государственного имущества», туда стекалось и
