там пропивалось ворованное, и там же случались дикие драки со стрельбой и поножовщиной, слухи о которых в мгновение ока разносились по городу, обрастали подробностями и заставляли содрогаться даже ко всякому привыкших черноводцев.
Кодла подростков-бараковцев была самой дерзкой и сколоченной в городе, враждовать с бараковцами никто из сверстников не отваживался, спорить тоже, все предпочитали либо не связываться с ними, либо дружить.
Я не мог сделать ни того, ни другого: для них я был чужак, не учившийся с ними в одной школе, – раз (я ходил в старую, по прежнему месту жительства), и пацан, осмелившийся «беспошлинно» ходить в заводской магазин, – два. Уже за одно из этих двух меня следовало примерно «помолотить».
Однако причины враждебного отношения ко мне в «приколах», которые использовали мои недруги, не упоминались. «Прикол» был постоянен, как смена времен года, и прост, как все гениальное…
– Вот тот ко мне вчера лез, – говорил обычно самый задиристый малый из тех, кого в кодле всегда выпускают вперед.
Этого было достаточно, чтобы все остальные вознегодовали и бросились на меня «аки волки».
Расправа, как и «прикол», разнообразием не отличалась. Самый здоровый из бараковцев, имевший кличку Балда и физиономию умеренного олигофрена, бил меня головой в грудь. Устоять на ногах было невозможно, потому что кто-то из братии уже лежал или стоял на коленях сзади меня. Кувыркнувшись, я летел головой в сугроб (дело чаще всего было зимой), затем следовал «помолот» ногами. Физический ущерб от него был незначительный – бараковцы носили валенки, а моральный не поддавался измерению. Заканчивалось все фразой, которая с небольшими изменениями звучала так: «Будешь знать, как к нашим лезть».
После очередного «помолота» Балда давал мне отдохнуть, и его «ребята» в упор не видели меня месяц-другой, а потом все повторялось.
Плакать при врагах я не мог, при домашних тоже, и я делал это, уйдя от первых, но не дойдя до вторых, а потом, вытерев слезы, начинал фантазировать, как у меня вдруг появится друг-здоровяк и поколотит Балду, или я выращу пса-волкодава и буду спокойно ходить по городу, или у меня объявится дядя-моряк, который приедет на побывку, и так далее.
Болезненно переживая стычки с бараковцами, я постепенно пришел к выводу – фантазии мне не помогут и нужно самому искать какой-то выход, чтобы меня однажды, как говорили черноводские острословы, не забили, как мамонта. Где-то услышал я строчку о добре, которое «должно быть с кулаками». «Точно, – сказал я себе, – добро – зубастым быть должно», – и, как обычно, размечтался, как, став сильным, не только не позволю себя унижать, но и буду защищать всех «униженных и оскорбленных». Только такие, как я, могли разумно пользоваться силой, поскольку знали границы добра и зла.
На строительстве жилого дома я раздобыл десяток толстых арматурных прутьев разной длины и стал использовать их как гантели. Чтобы иметь сильные легкие, я каждый день ходил на лыжах за городским кладбищем, а вечера проводил в школьном спортзале.
К восьмому классу кроме зала, железок и лыж у меня появилось еще одно увлечение. В марте в зал пришел Юра Ковтун – дэковской киномеханик и бывший боксер, решивший заняться полезным делом, чтобы отвлечься от пагубной привычки к алкоголю.
Юра имел «бойцовское» лицо: уши его были расплющены, нос – сломан.
Желающих заниматься у него было хоть отбавляй: все знали, что в молодости Ковтун был чемпионом Сибири и Дальнего Востока по боксу. Но новый тренер не хотел тратить свои силы зря.
Он отобрал двенадцать крепких ребят с хорошей реакцией, устроив желающим попасть в секцию отбор, который использовался, наверное, в школах гладиаторов. В группу из двенадцати счастливчиков я не попал: данных не хватило. А ведь мне туда было нужнее, чем остальным. Но тренеру не объяснишь, что ты собираешься драться за все униженное человечество и тебя нельзя «выбраковывать».
Отсеяв непригодных, Юра стал проводить занятия трижды в неделю, закрывшись от посторонних на замок, и трижды в неделю я ходил к залу и сквозь грязные с потеками окна смотрел на тренировки. Теперь-то я могу смело сказать – методист Юра был никудышный. Кроме того, он страшно куда-то торопился и наваливал на ребят сразу все, что знал сам. После «тренировок» я приходил домой и перед зеркалом повторял увиденные мной движения. К лету я знал, как бить снизу и сбоку, защищаться уклонами, нырками, подставками. Разумеется, в технике выполнения ударов и защит у меня были страшные огрехи, которые за всю жизнь не выправишь, но это меня не волновало: я не собирался драться на ринге.
Ковтуна хватило на три месяца, потом у него начался очередной запой. В роно подняли шум: кому доверили детей. Но точку в этой истории поставила Юрина жена, которая когда-то привезла его из Хабаровска, где отрабатывала три года после окончания молочного техникума. Супруга Юры была женщиной крутой. Она купила ему билет на поезд, собрала вещи в спортивную сумку и отправила обратно в Хабаровск.
Группа его воспитанников распалась, я же продолжал шлифовать на мешке с опилками все, что видел у Ковтуна. В конце концов я хорошо поставил короткий удар левой и стал им законно гордиться, забывая, что всему остальному я так и не научился.
Мой прямой левой был молниеносен и коварен, как бросок гюрзы. Он часто помогал мне не быть особенно битым в уличных конфликтах: к тому времени, когда меня стали пускать на вечерние сеансы в кино, вошли в силу и мои недруги. Однако в стычках с ними я по-прежнему проигрывал, потому что не понимал «тонкостей» уличных поединков и мерил драки аршином дуэлей.
* * *
После окончания школы я пошел работать в токарный цех Черноводского мехзавода. Самый молодой токарь там был на полтора десятка лет старше меня, и я в «токарке» выглядел щенком в своре старых, неторопливых, умудренных жизнью псов.
Одноклассники мои разъехались кто куда, и я, выбитый из привычной колеи, лишенный привычного окружения, не знал, куда себя деть в свободное время «взрослой» жизни. В конце концов я пошел по пути большинства черноводских отроков и юношей.
Вечерами, надев старую куртку и кепку, уходил в город на поиски приключений. И они всегда находились. Ночные шатания прибили меня к группе сверстников, которых еще не признала старшая часть улицы, но силенок у них уже хватало, чтобы такого признания добиться. С ними я прошел уличные университеты: научился уступать, когда сила была не на моей стороне, и быть беспощадным, когда ситуация менялась в мою пользу. Знания тех университетов несложны и сводятся к нескольким догмам, вроде известной: «Сила любит силу».
