и земли… ”
Не все слова этой молитвы я знаю. Но слово “творец” мне известно. По-моему, это необходимое добавление. Нам всем нужно быть творцами. Раз Бог творит на небесах, мы должны следовать его примеру.
– Наша жизнь полна милостей Божьих. Мы можем не считать их, а можем и считать. Я проработал в этой больнице много лет и часто размышлял, сумел ли здесь что-нибудь изменить, а в конце концов могу сказать с уверенностью лишь одно: больница изменила меня. Я провел здесь много времени – работал, молился – и считаю это благословением. И меня навсегда изменили люди, с которыми я здесь познакомился, – их мужество, смелость и исходящий от них свет. – Тут он посмотрел на меня и глубоко вздохнул. – Памятуя об этом, вознесем благодарность Господу…
На этот раз никто не уснул и смеяться мне не хотелось. Хотелось остановить часы. Хотелось, чтобы отец Артур остался. К тому же я беспокоилась: что с ним теперь будет? Получает ли он пенсию? Станет ли миссис Хилл готовить сэндвичи с яйцом и кресс-салатом теперь уже бывшему священнику? И чем, во имя всего святого, ему заниматься целыми днями?
Все закончилось слишком быстро.
– Идите с миром, любите Господа и служите ему, – сказал отец Артур, и я, даже не понимая, как это вышло, зааплодировала.
Сидевшая чуть дальше Марго подхватила, аплодисменты зазвучали громче, и вот уже от всех, таких разных, творцов из Розовой комнаты расходились волны рукоплесканий.
Отец Артур, смущенно краснея, поклонился.
– Благодарю вас.
Мы все, еле ноги волоча, направились к двери, и тут отец Артур спросил Пиппу:
– Можно мне Ленни на пару слов? На секундочку.
Пиппа согласилась и поплелась к выходу вместе с остальными.
– Знаешь, – сказала Марго на ходу, обращаясь к Элси, – у отца Артура такое знакомое лицо, но никак не могу вспомнить откуда. Может, его по телевизору показывали?
– Что служба очень необычная – это точно, – донесся из коридора голос Элси. – Мой первый муж был англиканец, второй методист, третий католик, а здесь, по-моему, все вместе соединилось.
Согласился ли с ней кто-нибудь, я так и не услышала, потому что тяжелая дверь захлопнулась.
Я пошла обратно навстречу грустно улыбавшемуся отцу Артуру.
– Спасибо тебе, – сказал он.
– За что?
– Я буду скучать по тебе, Ленни.
Я протянула руки и обняла его. От одежд отца Артура пахло кондиционером для белья, и этот домашний запах совсем не вязался со священным облачением.
– Спасибо вам за все, отец Артур, – проговорила я ему в плечо.
Он отстранился.
– Можно я буду тебя навещать?
– Не прощу, если не будете.
Протянув руку, я оперлась на скамью, потому что у меня болело все. Я вынудила Пиппу (под страхом смерти) оставить “мое” инвалидное кресло за дверями часовни.
– Буду приходить, обещаю. – Он помолчал. – Когда мы только познакомились, Ленни, ты просила сказать тебе какую-нибудь правду. Помнишь?
– Помню.
– Так вот моя последняя правда: будь у меня внучка, я хотел бы, чтобы она в точности походила на тебя.
Он чуть не плакал, и тогда я протянула правую руку. Отец Артур растерялся.
– Все ведь началось с рукопожатия.
Я улыбнулась.
Он понял, вложил свою руку в мою. И сказал, пожав ее:
– До следующей встречи, Ленни.
А когда я отняла руку, добавил “береги себя” – так веско, словно верил, что от его настойчивости зависит, произойдет это или нет. Как будто мне, черт подери, нужно просто беречь себя, и тогда я, может, не умру.
Я изо всех сил старалась не заплакать, поэтому оставила его посреди часовни, а сама ухитрилась дойти до кресла, ни разу не оступившись. Берегла себя – он ведь на это надеялся.
Тем все и кончилось. Добрая Пиппа катила кресло вместо меня, и мы, обитатели Розовой комнаты, возвращались к своим кистям и карандашам.
– Спасибо вам, – поблагодарила я всех, а когда они сказали “да не за что”, мне пришлось поднять голову и разглядывать яркие лампы на потолке коридора, чтобы удержать слезы.
Новенькая Медсестра привезла меня в Розовую комнату, чтобы отметить очередную нашу веху. Пятьдесят – полвека – мы отметить забыли, так что шестьдесят вполне можно было отпраздновать.
– Не знаю уже, где их хранить, – сказала Пиппа, ни к кому конкретно не обращаясь, вытащила с полки над раковиной самые большие рисунки и положила на стол.
Затем стала аккуратно раскладывать их по комнате в каком-то порядке, наверное, казавшемся ей правильным. Больше всего меня поразили цвета. Ночное небо над домиком в Хенли-ин-Арден, почти бесперый цыпленок, мой малолюдный десятый день рождения в моем же кошмарном исполнении.
– Твой, Ленни? – Новенькая Медсестра указала на рисунок Марго, изображавший зеленый парк, где она сидела и ждала, пока уйдет Профессор.
– А вот это подло с твоей стороны.
– Что?
– Ну конечно, не мой!
Я встала с кресла – сейчас Новенькая Медсестра примется меня останавливать. Но она не стала, и тогда мне захотелось рискнуть – побегать, попрыгать, а то и сесть на стол и поболтать ногами. Я стояла рядом с рисунком, на котором была моя мама и ожидавшее ее такси – вид сверху.
– Потрясающе! – сказала Новенькая Медсестра.
– Что именно?
– Всё, – ответила Новенькая Медсестра, и облачко серьезности затмило ее лицо. – Ты сделала нечто потрясающее. И Марго, конечно.
– Это Ленни придумала, и никто другой, – сказала Марго.
– У нее светлая голова, – улыбнулась Пиппа.
И тут я поняла, что это прямо-таки диалог на похоронах, если не брать во внимание шестьдесят рисунков, кисти, краски, карандаши и мое стучащее пока сердце – именно так, держа в руках тарелки с залежалыми сэндвичами, они и обсуждали бы меня и мои заслуги, сентиментально преувеличивали мои достоинства и гадали, какую я могла бы вести жизнь, если б не умерла.
Теперь я только об этом и думала. Не: “Ура, у нас уже шестьдесят рисунков!” А: “Вот так вот. Таким унылым, материнским тоном они станут говорить обо мне, когда я… кончусь при тех или иных обстоятельствах”. А мне хотелось больше. Намного больше. Но, наверное, всем хочется.
Хотелось, чтобы они сказали другое: “Ленни Петтерсон? Да, я помню Ленни. Это ведь она исцелилась чудесным образом и стала циркачкой?”
Я уселась обратно. Вырваться на свободу практически невозможно, если ты в инвалидном кресле с ручным приводом, а силенка у тебя комариная, – незаметно для всех троих не сбежишь. Надо, правда, отдать им должное, они позволили мне выехать за дверь, не пытались остановить.
Проехав полкоридора, я услышала за спиной знакомое поскрипывание белых кед.
– Лен! – позвала она, но –
