немедленно выехал на место и в какой-то занюханной районной больнице несколько месяцев сутками дежурил возле ее постели: там же возле нее и задремывал ненадолго, мгновенно просыпаясь при каждом ее движении, при каждом стоне. И как только стало возможно, перевез ее в Москву, сюда вот на дачу, и сам поселился здесь с ней и с ее матерью и сделал все, чтобы она, в инвалидной коляске передвигаясь по дому, а потом и по участку, все-таки могла жить полноценной интеллектуальной жизнью: читал ей вслух Толстого и Диккенса, включал музыку, крутил фильмы по «видику» и, наконец, два-три раза в неделю приглашал друзей, чтобы она участвовала в разговорах и не чувствовала себя одиноким инвалидом. И она постепенно возвращалась… «Ты, старик, ползаешь по шарику свободно и всегда сам по себе, — как-то за бутылкой говорил он Закутарову, — к тебе ни жены, ни дети прочно не прилипают, а я… Леркина инвалидная коляска — оправдание моей жизни… Знаешь, когда вышла ее первая книга, и я поехал в типографию, и взял в руки сигнальный экземпляр, и прочитал на обложке имя автора: «Валерия Клавир»… я выскочил в коридор и в голос разрыдался… Вот и теперь, сколько уж лет прошло, а вспоминаю — и к горлу подступает… Понимаешь? Лера — мой ребенок, я ее вынянчил».
В какое-то время кремлевский политтехнолог Закутаров и ставший государственным чиновником доктор Крутобоков очень подружились и были вполне откровенны друг с другом (впрочем, конечно, давний роман Закутарова с кузиной оставался за пределами откровенности)…
А Президент в тот день так и не приехал в Переделкино. Что-то помешало. То ли чеченцы где-то что-то взорвали, то ли американцы куда-то вторглись или вот-вот должны были вторгнуться, но, так или иначе, Крутобокову позвонили на мобильный, и он, озаботившись, сказал сидевшим за столом друзьям, что визит Президента отменяется, и сам тут же попрощался, поцеловал Леру и уехал на работу…
Сразу было снято милицейское оцепление, выставленное вокруг участка с раннего утра. И телевизионщики, заблаговременно понаехавшие — два или три десятка компаний, — теперь начали сворачивать свое хозяйство и грузиться в машины… Из друзей первым попрощался и уехал Рабинович: у него завтра процесс, и он еще не вполне готов. Бегемотик Струнский ушел в глубину дома и там приник к телефону: через пару дней должен был состояться очередной съезд его партии, и он, разговаривая с партийными функционерами, то начальственно кричал в трубку, то переходил на вкрадчивый шепот. Дашуля, уже несколько дней гостившая у Леры, молча встала и пошла через двор во флигель, — видимо, там ей была отведена комната… Кажется, в тот раз больше никого не было. (Карина обреталась где-то за границей.)
Сама Лера перекрестилась: «Слава богу, миновало». На встречу с Президентом она согласилась только под двойным нажимом — Кости и Закутарова. «Ми-но-ва-ло, — по слогам сказал Закутаров. С чашкой кофе в руках он стоял у окна. — А у соседей всю зиму гамак висит между деревьями… В этом что-то щемящее, грустное… А мы с тобой, милая Джессика, сходим наконец-то в музей твоего любимого Окуджавы».
Закутаров уже десять лет был причастен к большой политике и к непредсказуемости политической жизни научился относиться с профессиональным спокойствием. Или даже вообще равнодушно.
Вернувшись в конце восьмидесятых из ссылки, Закутаров в первые месяцы испытывал иногда странное чувство: ему казалось, что он сделался невидимкой. Вот он ходит по улицам, заходит в помещения, участвует во многолюдных собраниях, даже выходит иногда на трибуну и произносит какие-то слова, люди аплодируют… но на самом деле никто и никогда его не видит и не слышит. И он себя не видит и не слышит. Он никто, пустота. Его вообще нет. Так в детстве, бывало, снилось, что он умер, и его больше нет на свете, и все вокруг происходит без него, — и он в страхе просыпался.
Вот и теперь — кто ты? где ты? В прежние, советские времена он жил в границах, в тесной рамке вполне понятной ему системы и знал, кто он такой. Слежка, обыски, арест, суд, ссылка — все это можно было понимать как косвенную оценку его способностей: мол, дай ему свободно говорить, свободно обращаться к людям, свободно издавать журнал, — и он такую кашу заварит… Но вот жесткие ограничения рухнули, границы возможного бесконечно расширились: валяй, говори, что хочешь, издавай, что хочешь, крутись, как хочешь, — все происходит без тебя, и ты ни на что повлиять не можешь, и никому нет дела, что ты там затеваешь. А ты, кстати, ничего и не затеваешь. Ты никто и нигде…
С помощью каких-то знакомых Карины и не без трудностей (все-таки времена еще неопределенные, а тут — бывший диссидент и политзаключенный) он устроился на полставки штатным фотографом в АПН и кроме обязательной репортерской отработки как-то по инерции, по привычке попытался было заняться художественной фотографией: в комнате, где прежде жил Евсей с женой, оборудовал что-то вроде ателье — дюжина перекалок, несколько экранов — и начал снимать обнаженную натуру (используя стоявшую здесь огромную двуспальную кровать)… Но нет, душа ослепла. Нет концентрации. Нет художественной идеи. В снимках — ни любви, ни гармонии… Господи, да не затем же он приехал в Москву! В конце концов он перестал снимать и из АПН ушел: продал за три тысячи баксов какому-то американцу из посольства ту самую Евсееву кровать и жил на эти (тогда казавшиеся огромными) деньги…
Из небытия, из состояния творческой пустоты он вышел только после смерти Эльве: может быть, старик-то, застрявший в своих прежних идеях, и сбивал его с толку… «Надо признать, дорогой Олежек, что мы с тобой проиграли «битву за Родину», — говорил он, пальцами двух рук показывая в воздухе кавычки. — Проворонили катастрофу». Катастрофой, уже без кавычек, как ни странно, Эльве называл неотвратимо приближавшийся развал коммунистической системы. Он был ее последовательным противником и, казалось бы, должен радоваться… но система — не только десять (или сколько там?) упертых стариков в Политбюро. Под ними — великая страна и двести пятьдесят миллионов населения.
Теперь же об опасности хаоса старик говорил так, словно не на этой вот кухне с выцветшими обоями и с фотографией Дашули, обнявшей лошадиную морду, просидел последние годы, а в Кремле и мог что-то решать и что-то изменить в политике, но опоздал, не решил, не изменил и готов отвечать перед судом истории. Впрочем, он еще надеялся повлиять если и не на политическую ситуацию, то на мировоззрение правителей и написал одно
