отозвалась Загарина, поварачивая голову.
— Такъ я пошлю въ аптеку: докторъ прописалъ два рецепта.
— Пошли и попроси Катерину Николаевну сюда.
Когда Лиза удалилась, Катерина Николаевна подсѣла на кровать.
— Вы согласны съ докторомъ? — спросила она Загарину.
— Согласна, отвѣтила та спокойно — но какъ я переѣду въ лечебницу? А Лиза?
— Я знала, что это будетъ вашъ первый вопросъ, но неужели вы не поручите ее на-время мнѣ.
— ВамъІ
— Кому-же, какъ не мнѣ? Мы съ мужемъ будемъ такъ счастливы. Онъ любитъ очень вашу дѣвочку. У меня дѣтей нѣтъ. Она будетъ къ вамъ ходить каждый день. Вамъ нечего о ней безпокоиться.
— Но болѣзнь моя можетъ затянуться.
— Ахъ, полноте, дорогая моя! что вы деликатничаете. Вѣдь это, наконецъ, и обидно.
На глазахъ больной показались слезы. Она молча протянула сильно похудѣвшую руку.
Въ передней раздался звонокъ.
— Это мужъ мой, — сказала Катерина Николаевна — онъ хотѣлъ заѣхать.
Борщовъ тихо вошелъ и не сразу приблизился къ кровати. Ему въ особенности была рада Лиза. Она чуть не прыгнула ему на шею.
Только-что онъ отошелъ отъ кровати, сказавъ нѣсколько словъ Загариной, Лиза отвела его въ сторону и спросила:
— Вы помните Бенескриптова?
— Кого? — съ недоумѣніемъ спросилъ онъ.
— А вашего друга семинаристика?
— Ахъ помню, помню!
— Вы не знаете, гдѣ онъ теперь?
— Нѣтъ, рѣшительно потерялъ его изъ виду.
— Я отъ васъ требую, чтобы вы его нашли, слышите?
Борщовъ широко усмѣхнулся, глядя на позу дѣвочки и выраженіе ея лица.
— Да, требую… Онъ намъ нуженъ. Только онъ теперь несчастный, потерялъ мѣсто и это совсѣмъ его убило… И a commencé à boire… Я читала въ газетахъ, что какой-то господинъ лечитъ кого угодно qui sadonne a la boisson. Это еще такъ особенно въ Россіи называется…
— Запой…
— Да, да, запой! Какое странное слово, — n’est ce pas? [32]
— Да развѣ у него запой? — спросилъ Борщовъ.
— Я не знаю, можетъ быть; но я умоляю васъ: отыщите его и вылечите…
Возвращаясь отъ Загариной, Борщовъ спросилъ Катерину Николаевну:
— Ты берешь дѣвочку къ себѣ?
— Беру.
— Ну, и прекрасно.
Лизѣ никто еще не говорилъ объ этомъ, но она догадалась, что будетъ жить у Борщовыхъ во время леченія матери.
X.
Цѣлое море ходило ходуномъ въ душѣ Прядильникова, когда онъ отправлялся къ Авдотьѣ Степановнѣ передавать ей то, что было говорено у Борщрва.
Точно все у него внутри разсѣчено было на двѣ равныхъ половины. Въ одной половинѣ было свѣтло и радостно. Любимая женщина являлась особымъ, какимъ-то лучезарнымъ существомъ, съ которымъ начнется новая жизнь, безъ всякихъ вопросовъ, сомнѣній, сердечныхъ колебаній, язвительныхъ возвратовъ къ прошлому. Но другую половину наполнялъ образъ совсѣмъ иного существа. Про эту женщину говорили, какъ про раскаявшуюся Магдалину; хвалили ея раскаяніе, считали ее способною на переломъ, на очищеніе, на возрожденіе; но все, что только осталось отъ прежней г-жи Бѣлаго, безусловно осуждали, отъ всего отплевывались, какъ отъ чего-то прокаженнаго. Съ прежней Авдотьей Степановной эти люди не вошли-бы ни въ какія сдѣлки. Какъ онъ страдалъ, выслушивая сентенціи Борщова, какъ мучительно ему высказать теперь любимой женщинѣ все, что онъ обязанъ передать ей. Они хотятъ съ ней познакомиться. Это польститъ ей. Она ухватится за ихъ приглашеніе. Но какъ только она попадетъ къ нимъ, начнется въ ней новая душевная ломка, подъ которой онъ и любовь его рухнутъ…
— Я передъ вами виноватъ, — сказалъ онъ ей угрюмо, цѣлуя ея руку.
— Въ чемъ это? — спросила она разсѣянно.
— Вы меня давно уже просили заѣхать къ Борщову и переговорить съ нимъ по дѣлу этой… какъ бишь ее…
— Загариной, — подсказала Авдотья Степановна — ну, такъ что-жь?
— Я все откладывалъ… Знаете, то да се, по разнымъ дѣламъ.
— Вы съ нимъ видѣлись?
— Видѣлся и онъ просилъ меня познакомить васъ съ нимъ.
— Очень рада.
Лицо Авдотьи Степановны просвѣтлѣло.
— И не только съ нимъ, но и съ его женой.
— Онъ женатъ развѣ?
— Нѣтъ, не совсѣмъ: она жена другого, но они живутъ такъ. Эта госпожа хороша съ г-жей Загариной и ей очень понравился вашъ поступокъ.
Прядильниковъ замялся.
— Какой поступокъ? — живо спросила Авдотья Степановна.
— Да вотъ, что вы были, кажется, у г-жи Загариной.
Авдотья Степановна слегка покраснѣла.
— Я тебѣ не говорила, голубчикъ мой, перешла она на «ты» — потому что путнаго-то я немного надѣлала тогда… Вотъ мнѣ и хотѣлось, чтобъ ты повидался съ Борщовымъ… а потомъ меня и раздумье взяло: что, молъ, я тутъ суюсь, точно благодѣтельница какая, и какъ еще на зто она-бы посмотрѣла и пріятели ея. Я тебя, помнишь, и не спрашивала: былъ-ли ты у этого господина или нѣтъ. Жаль мнѣ ее чрезвычайно, и теперь я рада-бы радостью взять ея дѣло и выиграть: она совсѣмъ себя извела на работѣ и дочурка у ней такая миленькая-; но все мнѣ было жутко… Ну, а коли ты говоришь, что мой визитъ ей такъ понравился…
— Только… — началъПрядильниковъ, покручивая усы.
— Что только?
— Они всѣ тамъ такіе идеалисты, знаешь, занимаются спасеніемъ погибшихъ женщинъ.
— Ну, такъ что-жь?
Прядильниковъ рѣшительно затруднился отвѣтить на это восклицаніе Авдотьи Степановны.
— Зачѣмъ-же, — проговорилъ онъ послѣ значительной паузы, — являться туда какой-то потерянной… мнѣ ихъ одобреніе вовсе не нравится.
— Въ толкъ я не возьму, что ты такое толкуешь! — вскричала Авдотья Степановна, встала и прошлась по комнатѣ.
— Развѣ меня такъ трудно понять? — спросилъ чуть слышно Прядильниковъ.
— Что они про мою прежнюю жизнь знаютъ? Экая важность. Я изъ нея секрета не дѣлала.
— Но зачѣмъ-же имъ копаться въ вашей жизни и брать на себя роль какихъ-то спасителей.
— Таковы люди, голубчикъ, нечего на нихъ злиться.
Прядильниковъ быстро взглянулъ на лицо Авдотьи Степановны. По немъ проползло точно облачко и глаза затуманились.
— Вы въ самомъ дѣлѣ думаете, — продолжала она: — что я нивѣсть въ какую добродѣтель превратилась… Святая, съ полочки снятая. А коли хочешь ты знать, разлетѣлась я тогда къ зтой самой Загариной, и вся я сгорѣла передъ ней.
— Почему-же такъ?..
— Ахъ, голубчикъ, ты точно малолѣтній какой! Да что объ втомъ толковать! ты мнѣ скажи толкомъ: они желаютъ, значитъ, чтобы я была у Загариной и къ нимъ-бы явилась?
— Къ Загариной отчего не съѣздить, а къ нимъ-то, я, право, не знаю, зачѣмъ.
— Да ты боишься, что-ли, за меня?
— Ничего я не боюсь! — вскричалъ Прядильниковъ: — но мнѣ за тебя было-бы больно, если-бъ они стали тебѣ мораль всякую читать. Ты ничѣмъ не хуже ихъ. Ты, наконецъ, сама видишь и чувствуешь, какъ тебѣ жить.
Лицо Прядильникова все хмурилось и хмурилось.
— Ну, не волнуйся, — проговорила Авдотья Степановна, кладя ему руку на шею.
Больше они
