чтобы послушать ее отца, рассказывавшего удивительные вещи о том, как устроен мир.
Она и сейчас мысленно видела, как он стоит на возвышении и раздает работы людям, поочередно вызывая их по фамилии. Вид у него строгий и надменный, какой бывает, когда он за что-то отчитывает мать, а голос суровый, с резкой интонацией. Находясь на высоте, он, как король с трона, выкрикивает громовым голосом имена, и люди, испуганные и дрожащие, подходят за работами. И вот тогда воцаряется скорбь, а с нею плач и скрежет зубов. Алиса надеялась, что когда-нибудь окажется там, когда начнется зубовный скрежет, она не сомневалась, что эти ужасные звуки будут внушать благоговейный трепет.
В тот вечер Алиса сидела и следила, как отец правит написанное, пока не пришло время и ей ложиться спать. Свет настольной лампы яркой короной ложился на голову отца, а резкие красные пометки на бумаге были цвета крови, что тонкой струйкой сочилась из ее пальца, когда она порезала его ножом для хлеба.
В тот год отец каждый вечер, возвращаясь домой, приносил ей из города в своем портфеле разные сюрпризы. Он входил через переднюю дверь, снимал шляпу и теплое пальто из грубой шерсти на шелковой подкладке и ставил портфель на стул. Потом расстегивал ремни на портфеле, вытаскивал сложенную в несколько раз, пахнущую чернилами газету, за ней стопку работ, которые ему предстояло проверить вечером. А на самом дне портфеля всегда лежало что-нибудь специально для нее, Алисы.
Это могли быть яблоки, желтые и красные, или грецкие орехи, завернутые в цветной целлофан. Или мандарины, и тогда отец очищал их для нее от оранжевой кожуры и белого рыхлого губчатого слоя под ней. Алиса ела дольку за долькой, ощущая, как брызжет и растворяется во рту сладкий острый сок.
Летом, когда стояла хорошая погода, отец вообще не ездил в город. Он брал с собой на пляж только Алису: маме приходилось оставаться дома из-за Уоррена, который постоянно кашлял и нервничал и мог нормально дышать только над паром из чайника, который всегда стоял у его кровати.
Сначала отец входил в воду один, а она оставалась на берегу, мелкие волны разбивались о ее ноги, и мокрый песок скользил меж пальцами. Алиса стояла по щиколотку в воде и с восхищением следила за отцом, прикрывая глаза от слепящих лучей летнего солнца, блестящими стрелами пронзавших поверхность воды.
Через какое-то время Алиса начинала звать отца, и тогда он разворачивался и плыл к берегу; от ударов его ног поднимались волны, а от мощных взмахов рук расступалась вода. Отец подплывал к ней и закидывал себе на спину, она крепко прижималась к нему, обхватывала за шею, и они отплывали вместе. Переживая восторг и ужас, Алиса льнула к отцу, нежная кожа щек кололась о щетину его затылка, ноги и гибкое тело не сопротивлялись воде, а безвольно уступали ей, держась на плаву безо всяких усилий благодаря энергичным движениям отца.
Когда Алиса находилась рядом с отцом, чувство страха покидало ее, и вода, черная и глубокая, начинала казаться спокойной и дружелюбной и, подчиняясь мастерству ритмичных движений отца, легко удерживала их на волнах. А солнце тепло и приветливо согревало ее покрытую гусиной кожей спину. Алиса обычно не обгорала на солнце докрасна, как Уоррен, а покрывалась ровным коричневым загаром цвета тоста с корицей.
После плавания они с отцом носились по берегу, чтобы поскорее обсохнуть, и когда Алиса бежала за отцом по ровному, плотному песку у края воды, она старалась приноровиться к стремительному темпу его легких шагов. Чувствуя, как силы у нее прибывают и растет уверенность в собственном теле, Алиса надеялась, что настанет день, когда она сама сможет покорять волны, и солнце всегда будет к ней благосклонно, щедро делясь с ней своим уникальным теплом.
Отец Алисы ничего не боялся. Сила – это хорошо, потому что это сила, и, когда наступал период летних гроз с разрядами огненных молний и разрывающим уши грохотом грома, словно дом за домом рушился город, отец покатывался со смеху при виде Уоррена с белым от ужаса лицом, прячущегося в кладовке и затыкающего уши пальцами. А в это время Алиса распевала с отцом песню грома: «Тор в ярости! Тор в ярости! Бум, бум, бум! Бум, бум, бум! А нам наплевать. А нам наплевать. Бум, бум, бум!» В сравнении со звучным баритоном отца удары грома казались безобидными, как рык прирученного льва.
Сидя в кабинете на коленях отца и глядя на волны в конце улицы, с шумом разбивающиеся о дамбу и взрывающиеся клочьями пены, струями и брызгами, Алиса научилась посмеиваться над разрушительным величием стихий. Набухшие лилово-черные облака разрываются слепящими огненными вспышками, удары грома сотрясают дом до основания. Но когда тебя обнимают сильные руки отца и ты слышишь ровные удары его сердца, ты веришь, что он причастен к этому чудесному всплеску ярости за окном, так что можно без всякой опаски наблюдать за светопреставлением.
Когда наступало соответствующее время года, отец выводил Алису в сад и показывал, как ловит шмелей. Такого не мог сделать ни один другой отец. Он ловил определенного шмеля, распознавая его по форме, и, зажав в кулаке, подносил к ее уху. Алисе нравилось слушать сердитое приглушенное жужжание шмеля, он сидел, как узник в темнице отцовой руки, но не жалил, не осмеливался жалить. Затем отец со смехом раскрывал ладонь, и шмель, освободившись, взмывал ввысь и улетал.
Но в то лето отец не звал Алису ловить шмелей. Он лежал в доме на диване, а мама приносила ему подносы с апельсиновым соком в высоких стаканах, виноград и сливы. Отец пил много воды, ему постоянно хотелось пить. По его просьбе Алиса часто ходила на кухню, брала кувшин с водой, в котором лежали кубики льда, наливала в стакан и приносила его, запотевший, отцу.
Это продолжалось долго, и отец почти ни с кем, кто его навещал, не разговаривал. Вечером, когда Алиса уже лежала в постели, она слышала, как мама переговаривается с отцом в соседней комнате: мамин голос звучал мягко и тихо, потом отец начинал сердиться и повышать голос – иногда даже до крика, это будило Уоррена, и он начинал плакать.
Однажды после подобной ночи к отцу пришел доктор. Он принес в черном портфеле серебряные инструменты, и после его ухода отец перестал вставать с кровати. Так велел доктор. Теперь наверху уже не разговаривали, а шептались, а жалюзи в комнате отца постоянно держали опущенными: доктор считал, что яркий солнечный свет вреден для его глаз.
Теперь Алиса редко видела отца: большую часть дня дверь в его комнату была
