отец отдыхал от служебных обязанностей, родители по-прежнему цеплялись за символическую демонстрацию своей бережливости. Меню заметно изменилось: овощи, сдобренные морскими ушками и грибами, мясное блюдо, зачастую принимавшее вид целого молочного поросенка, и европейские десерты вкупе с шоколадом, прежде немыслимым знаком декаданса. Появление подобных яств родители легко объясняли подношениями министерских коллег, подарком сеньора Франчетти, заезжего аргентинского сановника, и прочим. На собственные средства они никогда не смогли бы – да и не захотели бы – позволить себе столь дорогие кушанья.
С каждым разом Инхой было все труднее переварить родительское притворство, что богатство их – случайность, нежданное бремя, которое они мужественно переносят, стараясь не замечать. На улице отца всегда ждал черный «мерседес», чтобы отвезти его на ночное совещание, а мать все жаловалась на дороговизну овощей, нынче сплошняком экспортируемых в Гонконг и Сингапур.
Возможно, постоянные рассуждения об экономии на продуктах были способом уклониться от иных тем, вроде новой службы отца, по прошествии восьми или девяти лет все еще считавшейся недавним событием. Инхой представляла слабо, чем ежедневно занят ее родитель, и не старалась это выяснить. Как все ее друзья из успешных зажиточных семейств, она легко вошла в круг оппозиционеров, где молодые люди, получившие образование за рубежом, считали антиправительственную позицию чем-то само собой разумеющимся. Во имя сохранения бунтарского имиджа и спокойных бесед родительские занятия обходили молчанием. Согласно неписаному правилу, вопрос об источнике денег, позволявших молодым людям дискутировать о переустройстве мира, не поднимался. Неведение – лучший способ продвигать социальные перемены.
Однако было невозможно не замечать многочисленные примеры неблаговидных действий старшего поколения – мошенничества, растраты, злоупотребление властью, чрезмерные даже для страны, бесчувственной к перегибам. Отец-юрист одного чудно́го парня, любителя джаза, однокашника Дункана по Учреждению Святого Иоанна [56], разбогател на сопровождении сделок госкомпаний – сферу темнее придумать трудно. Если парень появлялся в новых туфлях или с новым ноутбуком, оппозиционное сообщество, несмотря на имевшиеся у него сомнения, ограничивалось добродушным подтруниванием: «Похоже, госструктуры преуспевают в области высоких технологий!» Но когда разразился скандал в прессе, прознавшей, что этот самый юрист переводил часть дохода от операций с акциями на свой банковский счет, стало не до шуток, поскольку подколки обернулись чудовищной правдой. Чуть позже выяснилось, что отец еще одного члена сообщества, государственный министр, присваивал деньги из общественных фондов, и теперь зубоскальство выглядело совершенно неуместным. Как всегда, следствие не нашло состава преступления в действиях обоих фигурантов, но для их отпрысков не осталось иного варианта, кроме как незаметно покинуть круг друзей, которые, в свою очередь, больше никогда не поминали былых единомышленников.
Правда, имелись важные нюансы. Если преступления чьих-нибудь родителей разоблачали лишь потому, что последние впали в немилость у правительства, это было вполне приемлемо и даже повышало авторитет детей, поскольку опальные семьи подвергались гонению истеблишмента, в тенетах которого долгое время обогащались, но это было несущественно. Так произошло с одной эрудированной поклонницей Годара по имени Нурул: безвинные родители ее поставили не на ту лошадь и теперь расплачивались за то, что состояли в свите уволенного министра. Семейные невзгоды наделили девушку правом на ежевечерние выступления с пространным пламенным анализом отечественных бед перед сочувствующей аудиторией кафе «У Энджи», а заодно и на бесплатный капучино. Своим присутствием она добавляла заведению стильной кулуарности, но потом сбежала в Австралию, чтобы в Канберре писать диссертацию по азиатской политике.
Из-за отцовской близости к высшим эшелонам власти позиция Инхой казалась шаткой. С одной стороны, отец как член кабинета министров был причастен к нездоровью страны. С другой – его относительно незначительная должность (он всего лишь решал, через какие районы жилой застройки пролягут автомагистрали) ограничивала возможность злоупотреблений. Родом с северных окраин Келантана, отец бегло говорил на малайском диалекте, и его преданность региону открыла ему путь в правительство, нуждавшееся в человеке, который способен завоевать симпатии простонародья. Министр, который не только отождествлялся с избирателями бедного, антиправительственного северо-востока, но олицетворял собою многонациональность – бесспорный китаец, изъяснявшийся на келантанском диалекте, как на родном, – был большой редкостью.
Инхой любила небрежно помянуть эти отцовские качества, завуалировав свою гордость сетованиями: «Боже, до чего же скверен его английский. Да он и стал учить язык лет в тринадцать-четырнадцать. И малайский его никуда не годится. По сути, келантанский диалект – его родное наречие». Она повторяла с детства памятную похвальбу отца своими деревенскими корнями, словно, подчеркивая его отсталость, могла уменьшить опасность скандала, который, похоже, предчувствовала.
Первые слухи возникли вскоре после прокладки очередного ответвления от магистрали, протянувшейся с севера на юг. Волну подняли экологи, заявившие об ущербе окружающей среде – мол, лес вырублен на площади больше необходимой для строительства. У отца имелся простой ответ прессе: нефтяным месторождениям, открытым на восточном побережье, требуется соответствующая инфраструктура. Но потом стали появляться все новые обвинения: контракты с автодорожной компанией исчислялись миллиардами долларов, тогда как истинная стоимость работ составляла лишь малость от заявленной цены, дороги, по сути, вели в никуда, и, что хуже всего, поселки, возникшие на огромных лесных просеках, вскоре стали напоминать города-призраки. Как бы то ни было, на всех проектах стояла виза отца.
– Наверное, у него враги в правительстве, – говорила Инхой, защищая отца перед Дунканом. – Видимо, он насолил кому-то из власть имущих, и тогда те устроили кампанию клеветы. Всем и каждому известно: если правительство не хочет огласки, все будет шито-крыто, газеты ни о чем не узнают.
– Но правда ли то, о чем они пишут? – Дункан сохранял свою обычную бесстрастность. Чем больше повышался градус разговора, тем сдержаннее он становился. – Вот что важно, а не то, против кого нацелена эта кампания.
– Конечно, вранье! Иначе зачем поднимать такой шум? С каких это пор ты веришь тому, что пишут в газетах?
Дункан перелистывал книгу, пока не добрался до закладки. Это была его манера – в споре притвориться, будто увлечен чтением.
– Послушай, милая, мне в общем-то нет дела до твоего старика. Ну выяснится, что он жулик, и что? Он не один такой. А я все равно тебя люблю. Но если он негодяй, надо это признать. Его поступки мне по барабану, а вот твои – нет. Я не хочу жену-фантазерку, которая боится правды.
Инхой укладывала шоколадные пирожные в витрину-холодильник.
– Никакой он не жулик! Чего ты заладил?
– Я этого не утверждаю, я только задаюсь вопросом. Так сказать, допускаю возможность.
– На каком основании?
– На основании людской молвы. И потом, за последние годы он очень разбогател.
– Ушам своим не верю! Кто бы говорил о богатстве!
Дункан разлегся на своей любимой серой софе.
– Деньги не обязательно грязны. Есть деньги –
