и почитать сказку перед сном. Генрих остался в тесной комнатенке, служившей ему рабочим кабинетом. Роланд сидел в саду, потягивая джин с тоником. Солнце село, но термометр, прибитый к стволу ивы, показывал 26 градусов. В этом аккуратном домике и в саду ему всегда было неуютно от царящей здесь тяжелой атмосферы. Как и в доме у родителей. На него давила маниакальная аккуратность, идеальный порядок, поддерживавшийся в доме, где каждая вещь всегда лежала на своем месте. Но теперь образцовый порядок в сияющих чистотой комнатах в обоих домах вызывал у него ощущение свободы. Бабушка и дедушка, что в Либенау, что в Эше, были готовы оказать ему любую помощь с Лоуренсом. Роланд, не вставая с кресла, обернулся. Он был босой. Огромный проблемный континент изнемогал от удушливой жары. Стрекот сверчков, приятное прикосновение мягкой сухой травы под голыми ступнями и запах прогретой земли – все доставляло ему удовольствие. Большой толстодонный стакан приятно холодил ладонь. Когда он поставил его на столик, подтаявшие кубики льда весело забренчали, словно привлекая его внимание. Он прикрыл глаза и дал волю ленивой фантазии. Он был бы не прочь переехать сюда с сыном, это как если бы переселиться на знойный юг Испании, занять студию над гаражом позади дома; он бы совершенствовал свой немецкий, преподавал английский в местной школе, жил бы размеренной жизнью в теплом семейном кругу, а когда бы Лоуренс подрос, ходил бы с ним рыбачить на берег Ауэ – эта река кишела красноспинными окунями, они бы арендовали лодку и поплыли вверх по Везеру Англия, вернее, его память о ней, осталась бы в прошлом, он стал бы свободным, не знающим никаких забот, занял бы место Алисы, стал бы немцем, хорошим немцем… Когда он очнулся, солнце уже закатывалось. Джейн сидела напротив и улыбалась. На столике перед ней стояли два фонарика с зажженными свечами внутри.
– У тебя изможденный вид.
– Может быть, из-за джина. И жары.
Он ушел в дом и налил два больших стакана воды. Когда вернулся, она сказала, что Генрих ушел на заседание комитета. Надо собрать денег на починку церковной крыши. Так что им предстоял разговор – первый из трех, которые у них состоялись за пять дней. В его памяти все они слились воедино. Сначала – это была прелюдия – они минуту молча пили воду и сидели, словно набирая в грудь побольше воздуха. Вечерний воздух был ласковый и все еще теплый. Сверчки прервали свой стрекот и тотчас начали снова. Издалека доносились короткие пронзительные вскрики. Скорбное кваканье лягушек на реке. Джейн и Роланд взглянули друг на друга и отвели глаза. Мерцающее пламя свечей едва освещало их лица.
Раньше она все время подбивала его говорить по-немецки. Исправляла ошибки, не заставляя его считать себя дураком. После долгого молчания он наконец произнес:
– Erzähl mir, was passiert ist. Расскажите мне, что произошло.
Уже проговорив эти слова, он засомневался: или надо было употребить mich, а не mir?
Но она поняла и без колебаний ответила:
– Конечно, мы думали, что она с тобой в Лондоне, поэтому для нас это стало шоком, когда она вдруг позвонила из телефона-автомата. И откуда – из Мурнау! Она сказала, что хочет заехать к нам буквально на одну ночь, повидаться. Я спросила, с ней ли ребенок. И когда она ответила, что нет, я сообразила: что-то стряслось. Наверное, нужно было сразу позвонить тебе. Но я решила дождаться ее приезда. Она появилась через два дня. С маленьким чемоданчиком, на себя не похожа. Коротко стриженная под мальчика, волосы выкрашены хной! Почти оранжевые! Черные джинсы, черные ботинки с серебряными клепками, черная кожаная куртка. Она не успела из такси вылезти, я по ее виду поняла, что с ней дело плохо. Она всегда любила юбки и платья. На ней была красная кепка вроде той, что Ленин носил, лихо сдвинутая набекрень. Смех, да и только. И она была очень бледная. Не лицо, а недожаренный блин. Когда мы вошли в дом, я пригляделась и увидела, что она еле на ногах держалась от усталости. И ее глаза – зрачки сужены, превратились в точки. Может быть, дело в наркотиках?
– Я не знаю, – сказал Роланд. У него учащенно забилось сердце. Он не хотел, чтобы с Алисой случилось что-то нехорошее. Даже два года назад.
– Было три часа пополудни. Я предложила сделать ей сэндвич. А она попросила только стакан воды. Еще я сказала, что отец вернется через пару часов и что он до смерти хочет ее увидеть. И зачем только я брякнула ей эту глупость. Но он за нее очень переживал. Она сказала, что ей нужно поговорить только со мной. Мы поднялись наверх и зашли в гостевую спальню. Она закрыла дверь. На тот случай, сказала она, если нам кто-то помешает. Я села на стул, она на край кровати. Я сильно нервничала, и когда она это заметила, то успокоилась. А потом все мне выложила. Она была в нашем старом доме, в шале в Мурнау. Жившие там люди разрешили взглянуть на ее детскую спальню. Оставили ее там одну. Она рассказала, что села на пол и расплакалась – тихонько, насколько могла. Ей совсем не хотелось, чтобы к ней пришли нынешние жильцы и начали спрашивать, все ли у нее в порядке. А у нее все было не в порядке. Она несколько раз это повторила:
«У меня все не в порядке, Mutti [89]. Ни тогда не было, ни сейчас. Никогда не было».
Я сидела как громом пораженная. Я сочла, что сейчас полетит камень и в мой огород. Мне ничего не оставалось делать, как только его ждать. И потом она швырнула его. Она произнесла фразу, которая, как ты сразу понимаешь, долго вынашивалась, формулировалась, мысленно оттачивалась долгими бессонными ночами или во время многочасовых сеансов психотерапии. Она ходила к психиатру?
– Нет.
– Она сказала мне: «Mutti, я росла в тени, в холодной тени твоего разочарования. Все свое детство я жила во власти ощущения твоей неудавшейся жизни. Во власти твоего ожесточения. Из тебя не получилось писательницы. О, это было ужасно. Ты не стала писательницей! Вместо этого ты стала матерью. Тебе это не было ненавистно. Ты просто смирилась с этим. Но ты с трудом могла вынести такую второсортную жизнь. Думаешь, ребенок этого не замечает? Ты, конечно, никогда не хотела второго ребенка, правда? А мужчина, за которого ты вышла замуж, изменился, стал не тем, кем казался раньше. Еще одно разочарование, которое ты не могла ему простить. Тебе была суждена куда более счастливая судьба, а этого не случилось. И ты ожесточилась, стала душевно скупой и завистливой к чужим успехам».
Она затихла, а я сидела и ждала продолжения. Глаза у нее были полны слез. А потом она сказала, что в детстве и в подростковом возрасте ни разу не видела меня счастливой, по-настоящему счастливой. Я, по ее мнению, никогда не могла расслабиться. Никогда не радовалась, что мы есть друг у друга. А я и не могла, ведь я считала, что обманута жизнью. Так она выразилась. Betrogen [90]. Я никогда не умела расслабляться, радоваться и любить жизнь, которую я делила со своей дочкой. И поскольку она меня любила и была рядом со мной, она и себе никогда не позволяла быть счастливой. Ведь для меня это было бы вторым предательством. Вместо этого она следовала моему примеру во всем, копировала меня, стала мной. Она тоже была обижена на жизнь. Все никак не могла найти издателя, пожелавшего бы опубликовать две ее книги. Ей тоже не удалось стать писательницей. Ей тоже…
Джейн осеклась и почесала лоб пальцем.
– Не знаю, надо ли тебе это рассказывать.
– Рассказывайте!
– Ладно. Она тоже обманулась в браке. Она считала тебя блестящим представителем богемы. Ее соблазнила твоя игра на фортепьяно. Она решила, что в тебе есть вольный дух. Точно так же, как я считала Генриха героем Сопротивления и думала, что таким он и останется. Но ты ввел ее в заблуждение. «Он фантазер, Mutti, он не может ни на чем сосредоточиться. У него в прошлом есть какие-то проблемы, о которых он даже вспоминать не хочет. Он не может ничего добиться. И я тоже не могу. Вместе мы тонули. Потом появился ребенок, и мы стали
