либерализовать старую измотанную тиранию и при этом сохранить хоть какие-то рычаги воздействия, оставив партию у руля государства. Такова была точка зрения Питера. Нет, возражали ему Роланд и Дафна, он гений и святой, который понимал гораздо лучше, чем его соратники, что весь коммунистический эксперимент, с его насильно насаждаемой империей, с его инстинктом убийства и нагромождением лжи, обернулся уродливым провалом и что ему надо положить всему конец. Шампанское развязало языки и распалило страсти. Они спорили истово, на грани фола. Выступая с Дафной единым фронтом против ее мужа, Роланд подумал, что подошел сейчас к последней черте в отношениях с ней, которую никогда не осмелится переступить. Неожиданно бренди в конце вечера привело их в куда более миролюбивое состояние. Вместе они прибрались в кухне под ревущую на полную громкость «Жизнь на автобусном маршруте» «Аллигаторов». Валлийско-шотландско-английская версия каджунской музыки – которая сама по себе была вполне ублюдочной формой, придуманной французами, оказавшимися вдали от родины и углубившимися на две тысячи миль к югу, в самую глушь Луизианы. Все предметы вокруг приобрели приятную расплывчатость. Питер напомнил Роланду, что, когда они играли в «Ватаге», у них был один номер с каджунским звучанием. Роланд, правда, считал, что в той песне, скорее, превалировали традиции зайдеко. Они сошлись на том, что там прослеживались и те и другие нотки. Да какая разница? Вон поговаривают о близящемся конце апартеида в Южной Африке, демократии совершают триумфальное шествие по всей Южной Америке, Китай открывается миру, а теперь и огромный крейсер советской империи весь в пробоинах. И когда они уже собрались выйти из кухни, Роланд сделал громогласный вывод, что в новом тысячелетии, до которого осталось каких-то одиннадцать лет, человечество достигнет нового уровня зрелости и счастья. И на этой оптимистичной ноте они в последний раз сдвинули бокалы.
Чуть раньше было решено, что сегодня он заберет Лоуренса домой. Мальчишка спал, когда Роланд поднял его из кроватки Джеральда, завернул в одеяльце и понес вниз. Все трое распрощались в крошечном садике перед домом Маунтов, где туман, подсвеченный оранжевыми отблесками уличных фонарей, мягко обнимал их плечи. Ему было недалеко идти по безлюдным улицам. Двадцатикилограммовое тельце Лоуренса казалось невесомым в его руках. Перспектива трехдневной передышки, абсурдность и романтичность полета на частном самолете, даже хмельное ощущение вины при мысли, что он оставит Лоуренса одного, воодушевляло, когда он без особых усилий шагал по улицам, заставленным припаркованными машинами, мимо вытянувшихся в шеренгу скромных домов эдвардианской постройки. На какой-то краткий момент Мириам Корнелл оставила его в покое. Он в свое время с этим разберется. А пока – бежать! Он наслаждался пружинистой силой ног, вкусом зимнего городского воздуха в легких. Не то ли он чувствовал или хотел чувствовать, почти постоянно, двадцать лет назад, когда был подростком и потом в ранней юности – и у него была такая же легкая походка, и его обуревало предвкушение чего-то нового? Что бы там ни говорил джозеф-конрадовский Марлоу, юность Роланда еще никуда от него не делась.
* * *
Год назад, в конце августа, Роланд с Лоуренсом поехал в Германию. Отчасти он выполнял семейный долг, реагируя на настойчивые приглашения Джейн, которые она повторяла ему в каждом телефонном разговоре. Они с Генрихом еще не видели своего единственного внука, а Лоуренс заслуживал максимального семейного внимания. Роланда было несложно уговорить. Ему хотелось из первых уст услышать рассказ о приезде Алисы в 1986 году, о грандиозном скандале, о том, как она в тот раз выглядела. Он не собирался ее искать, уверял он себя. Он просто хотел знать.
Обволакивающая область высокого давления нависла над всей Европой. Лондон уже изнемогал от жары – самое время было взять короткий отпуск, пока лето не закончилось. Джейн сама предложила оплатить им авиабилеты. Каждый этап их путешествия приводил маленького мальчика в восторг. Ему уже было почти три года, и он имел право на отдельное место, в кресле у иллюминатора, на рейсе из Гатвика. Ему понравился поезд из Ганновера в Нинбург, и все шестьдесят пять минут поездки он сидел, прижав нос к окну. Такси до Либенау его восхитило, особенно громко тикающий таксометр и водитель, облаченный, несмотря на жару, в толстую кожаную куртку, который был подчеркнуто предупредителен с маленьким пассажиром. В ходе обычной беседы с водителем Роланд обнаружил, насколько деградировал его немецкий. Он с трудом подбирал существительные и путался в их родах. Он кое-как продирался сквозь аккузативы определенных артиклей. Приставки отрывались от глаголов и прицеплялись к посторонним корням. Порядок слов, который, как ему когда-то казалось, он освоил в совершенстве, теперь спотыкался о подзабытые правила: время предшествует образу действия, которое предшествует месту действия. Ему пришлось обдумывать каждую фразу, прежде чем ее выговорить. А это не так-то легко в бытовой беседе. До того как они въехали в городок, он пришел к выводу, что его немецкий, как и Алиса, остался в покинутом прошлом.
Генрих Эберхардт, флегматичный бюргер, оказался идеальным дедом. Когда Роланд с Лоуренсом вошли через деревянную калитку в высокой зеленой изгороди на широкую лужайку перед домом, выжженную палящим солнцем, Генрих стоял со шлангом в руке и наполнял водой детский пластиковый бассейн, покрытый мультяшными динозавриками, только что приобретенный им для внука. Лоуренс подбежал к деду и потребовал, чтобы тот его раздел. Не поприветствовав малыша, а только пробормотав «Ну-с…», дедушка присел перед ним и снял с него ботиночки на липучках. Потом отошел на пару шагов и, скрестив руки на груди, с улыбкой стал наблюдать, как внучек залез в теплую воду и пустился там в пляс, подняв вокруг себя тучу брызг, явно работая на зрителей. То, что ему так нравилось быть голеньким, заметил потом Генрих, выдавало в нем истинно германский дух.
Дальше – лучше. В доме, после того как Джейн попыталась обнять Лоуренса и дала ему холодного яблочного сока, они с Генрихом затеяли игру, которую продолжали все последующие пять дней. Лоуренс сидел у деда на коленях и учил его английскому.
В свою очередь Генрих учил внука немецкому. Мальчишка уже знал достаточно, чтобы сказать:
– Opa, was ist das? [86]
Генрих морщил лоб, изображая недоумение, и потом густым четким баском медленно проговаривал:
– Ein Stuhl.
Лоуренс повторял эти слова, потом приближал губы к лицу Генриха и восклицал:
– Стул!
Генрих повторял за ним. Он притворялся, будто не понимает по-английски, что было почти правдой.
С бабушкой Лоуренсу подружиться так же быстро не получилось. При ней он робел, сразу же увернулся от ее объятий, не поблагодарил за сок. Когда она с ним заговаривала, он прятался за ногами Роланда. Возможно, он с недоверием относился к женщине со смутно знакомым лицом, которая напоминала ему мамину фотографию. И ей хватало такта и деликатности не навязывать ему свое общество. Через полчаса, когда они сидели в саду под тенью ивы, малыш опасливо подошел к ней и положил руку ей на колено.
Соблюдая правила игры, которую он начал, она указала пальцем сначала на Генриха, потом на себя и очень медленно произнесла:
– Das ist Opa. Ich bin Oma [87].
И он понял. Все еще голенький, он стоял перед ними, потом ткнул пальцем в себя и произнес, как показалось Роланду, на безукоризненном немецком:
– Ich bin Lawrence. Das ist Opa, das ist Oma [88].
Раздавшиеся аплодисменты и смех вызвали у него такой восторг и прилив энтузиазма, что он тотчас убежал и принялся скакать по лужайке. Он запрыгнул в пластиковый бассейн и с криком стал шумно плескаться в воде, изо всех сил стараясь, как было понятно отцу, привлечь к себе внимание и заслужить еще больше похвал и признания.
– Он лапочка, – заметила Джейн.
Невинное замечание напомнило всем, что было разрушено, чего сейчас всем так не хватало. Какое-то время они молча сидели, наблюдая за Лоуренсом, а потом Генрих с тяжким кряхтением встал со своего плетеного кресла и сказал, что хочет принести пива. Позже, после своего раннего ужина, Лоуренс позволил бабушке отнести себя наверх, искупать в ванне
