не взглянув на маточные гряды и на маленькое поле роз, не знаю даже почему, но было жалко.
Неожиданно один из них вернулся, еще сравнительно молодой человек, узколицый, держался он непринужденно; не разрешит ли господин Целлер задать ему один вопрос, хотел он знать, на что шеф ответил:
— Конечно, валяйте.
Он однажды прочел, этот бывший солдат, статью, работу о деревьях, которые обмениваются сигналами, как бы подают сигнал тревоги, когда грозит опасность; фамилии автора он в точности не помнит, но кажется, тоже вроде бы Целлер.
— Не вроде бы, — сказал шеф, — а действительно Целлер. Кстати, работу эту я написал давно, когда мы еще жили в восточных областях.
После чего бывший солдат улыбнулся и сказал только, что ему очень приятно, и тут же ушел, а шеф задумчиво покачал головой, возможно потому, что никак не мог предположить, будто кто-то способен еще помнить о чем-либо столь давнем; работая рядом с ним, я видел, как это его растрогало.
Но говорить об этом он не стал, это сделала Доротея, вечером после ужина, когда мы остались одни и ждали шефа, сидевшего вместе с буровиками у нового колодца, где они на радостях, что нашли прекрасную воду, пропускали по маленькой, как это именовала Доротея. Я прямо спросил ее, как шеф открыл, что деревья могут подавать сигналы тревоги; сначала она удивилась, откуда я это знаю, но, когда я рассказал ей, задумалась, и по лицу ее было видно, как она мысленно возвращается к прошлому, все более и более давнему, вплоть до утраченных участков, где они раньше жили и где я давно чувствовал себя почти как дома, хотя никогда там не был. Большая теплица, необъятные участки хвойных, обвитый виноградом дом, в котором они жили, — все это сразу возникло передо мной, а также лесное озеро, где одной памятной зимой утонула маленькая сестричка шефа, слишком рано осмелившаяся выйти на лед, и еще река, что была шире и чище, чем наша Холле, и большой участок, который принадлежал семейству шефа.
Там, у реки, росли вполне здоровые ивы, а несколько поодаль от берега, на полого подымавшихся склонах по обе стороны реки, в поле видимости, стояло несколько кленов, и казалось, будто одни хотят убедить других, что на их стороне лучше. Однажды, когда шеф шел к реке, чтобы быстро выкупаться, только окунуться и сразу вылезть, ему бросилось в глаза, что на ивы и клены напали гусеницы, это был не кольчатый шелкопряд, не пяденица-обдирало, не нарядная медведица-кайя, а неизвестные гусеницы, красиво окрашенные, с рогатой головой, мохнатые и с блестящими бусинками глаз. Своими подвижными сяжками они нащупывали дорогу к краю листа и выпиливали в нем характерное полукруглое отверстие, совершенно неизвестные красавицы гусеницы. Когда шеф положил их к себе на ладонь, ему показалось, что от листьев исходит какой-то особый запах, резкий, быстро улетучивающийся запах гнили, какого он никогда раньше не слышал. Он тут же сорвал несколько листьев, но невооруженным глазом ничего не обнаружил, лишь когда он поместил их под микроскоп и посадил на них несколько гусениц, то увидел, что листья чуть заметно потемнели, и снова ощутил тот же выделяемый ими легкий запах, биологически активное вещество, от которого гусеницы через некоторое время сделались вялыми, не так чтобы очень, но немножко.
В тот же день он перешел на другую сторону реки — по мосту с перилами из березы, однажды они с Доротеей на нем сфотографировались, — перешел на другую сторону и немало удивился, что здесь ни ивы, ни клены не пострадали от неизвестной гусеницы, ни один лист не был подточен, однако от него не ускользнуло, что деревья издавали тот же самый запах, который он обнаружил у зараженных. Тут шеф вынужден был признать, что деревья издают этот запах, чтобы защититься, они это делали загодя, потому что другие их предупредили, забили тревогу с помощью летучих биологических веществ.
Отец шефа, тот просто над этим посмеялся. Он сказал:
— Может, они станут еще переговариваться с помощью флажков, наши деревья, рук у них для этого хватает. — И еще добавил: — Животные — это еще куда ни шло, они могут подавать сигнал тревоги, но чтобы деревья… тут лучше поставить вопросительный знак.
Но шефа это не остановило, он продолжал наблюдения за пораженными и непораженными ивами и кленами, сравнивал, все записывал, затем отослал листья на исследование, и в один прекрасный день ему подтвердили: да, в листьях содержатся какие-то особые вещества, которые обычно у ив и кленов не обнаруживаются; когда шеф получил этот ответ, он очень обрадовался, описал свое открытие, все с самого начала, и тетрадь отослал старому дипломированному садовнику в Иоганнисбург, Плинскому, широко известному своей книгой о болезнях деревьев.
Как и на первое письмо, тот долго не отвечал, молчал так упорно, что шеф уже было подумал, что дипломированный садовник Плинский приказал долго жить, но вот, в одно воскресенье, он прибыл самолично, в сопровождении своей племянницы, у него оказались какие-то дела по соседству, самолично прибыл, ему было интересно узнать, что это шеф обнаружил, и он желал с ним лично побеседовать. И после того, как он долго слушал и спрашивал, он посоветовал шефу продолжать свои наблюдения в течение двух лет, надавал ему также советов и, перед тем как уехать, сказал отцу шефа:
— То, что он открыл, твой малец, может оказаться очень важным для всех нас. Когда он достаточно продвинется, я позабочусь о дальнейшем.
Вот что он сказал, и когда наступило время, то сдержал обещание, и при его содействии работа шефа была напечатана.
Доротея рассказала это в тот вечер, когда мы сидели с ней одни и ждали шефа, я стал просить, чтобы она больше рассказала о лесных участках у себя на родине, но она не пожелала, чувствовала себя слишком усталой, лишь когда я сказал, что мне очень хочется узнать побольше о том времени, она с улыбкой на меня поглядела и добавила:
— Ну так узнай и это, Бруно: племянница, сопровождавшая дипломированного садовника, была я.
После чего налила мне еще полный стакан пахты и стала собирать со стола, причем время от времени, усмехаясь, останавливалась, щурила глаза и, выставив нижнюю губу, дула себе в лицо, в свое прекрасное лицо.
Как все оживает в темноте, внезапно в маточных грядах блеснет что-то, словно раскрываются глаза, а шорох — он не от ветра, это два кривых колышка трутся друг о друга. Суетня и частый топоток в траве, при свете месяца что-то сворачивается клубком, лежит, сжавшись в комочек, мертвец мертвецом; тополя
