непрестанно шелестят, зеленый лист, серебряный лист, кто там на воле на что-то наступит, должен быть готов к тому, что это мягкое и что оно побежит туда, к голубым елям, запах голубых елей спорит с доносящимся издалека запахом свежескошенного сена; а теперь надо задвинуть засов. Над лугами крик какой-то птицы, а на отдаленных дворах лай собак, они спрашивают, прислушиваются, отвечают: «Ну, отзовись же, мы сторожим округу».
Было уже совсем темно, когда он послал меня в Холленхузен, в «Немецкий дом»; вернувшись от бурильщиков, он немного покачивался, дважды довольно-таки неуклюже поцеловал Доротею, посмеялся над собой и попросил сварить ему кофе. Что Ина помогает кельнерше в «Немецком доме» — против этого шеф не возражал, но, взглянув на часы, послал меня за ней.
— Вам незачем торопиться, Бруно, — сказал он, — только возвращайтесь благополучно домой.
Голоса, я все время слышал за собой голоса, когда бежал по Тополиной аллее, будто кто-то первый начинал и голос его отличался какой-то особой звучностью, он все повторял одну и ту же фразу, а другие голоса отвечали ему, так продолжалось до самого «Немецкого дома», лишь на ярком свету они смолкли. Я не решился просто так войти; в старую пивную, в «Загляни-ка», я вошел бы не раздумывая, но в новый «Немецкий дом», сложенный из красного кирпича и такой большой и просторный, с множеством окон, я так сразу не осмелился войти, сперва обошел дом и все жался к стенам.
На дворе тележка, выступ стены, сложенные штабелем пивные бочки; вмиг я залез наверх и, присев, подобрался к большому окну. Они сидели там и показывали друг другу фотографии, писали что-то на маленьких листочках, некоторые разгуливали по залу с большими стаканами и чокались; там, где они стояли группками, они клали руку на плечо соседа, так, как это делает, разговаривая со мной, Мирко. Я увидел седовласого, он сидел во главе длинного стола, увидел однорукого — окруженный дружками, он все балагурил, — и вдруг узнал того узколицего, что обратился к шефу с таким неожиданным вопросом; Ина с подносом как раз проходила мимо него.
Ах, Ина, если бы ты тогда знала, кто он и что тебя с ним ожидает, если бы могла предвидеть, что будет с вами обоими, с тобой и этим непринужденным, узколицым человеком, который был моложе всех остальных и ни разу на моих глазах даже не пригубил спиртного. Всякий раз, как он оказывался в моем поле зрения, он стоял возле какой-нибудь группки и слушал, стоял, скрестив руки, с зажатой в губах раскачивающейся сигаретой, но никогда не вмешивался в разговор и сам ничего не рассказывал. Хотя казалось, что ничто его особенно не интересует, от него, видимо, ничто не ускользало, и, когда ты проходила мимо с тяжелым подносом, ему сразу бросилось в глаза, что у тебя ослабла одна из завязок маленького передничка и что сейчас развяжется на спине бант, и, прежде чем ты сама что-то заметила, он уже подскочил к тебе и принял у тебя из рук поднос, чтобы ты могла завязать ленты передника. Возможно, что ты тут впервые его заметила или он среди других бывших солдат обратил на себя твое внимание, он стоял перед тобой с этой своей улыбкой, выделяясь своей уверенностью, и ты смущенно улыбалась в ответ; со штабеля пивных бочек я все это видел.
Когда затем седовласый поднялся и начал говорить, все вернулись на свои места, а он говорил, опустив глаза, но, как я ни прижимался к самому окну, я не мог ничего разобрать, а посреди речи вдруг раздался яростный собачий лай, меня обнаружил огромный черный пес, он пытался забраться на штабель бочек, прыгнул и сорвался, снова прыгнул и опять сорвался, что лишь усилило его ярость и яростный лай. Мне нечего было ему кинуть, нечем было в него запустить, не помня себя от страха, я лег плашмя на бочки, выглядывая поверх края, не спуская с него глаз. И вдруг это жжение, эта обжигающая влага, когда огромный черный пес уперся в стену дома и чуть не достал передними лапами до выступа, причем лаял и пытался меня схватить, так что слышался жесткий стук его челюстей. Я уже хотел было постучать в окно, они бы мне, конечно, открыли, эти бывшие солдаты, впустили бы меня, но тут вдруг из двери кухни упал свет, появилась фигура в белом, женский голос позвал: «Аско», и еще раз «Аско», и так как пес не послушался, девушка в белом халате и белом же колпаке пересекла двор. Она не стала особенно всматриваться, схватила собаку за ошейник и легонько хлопнула по пасти, и я слышал, как она сказала:
— Всегда поднимаешь такой шум, и все из-за кошек.
После чего она заперла пса.
Я лежал и не смел пошевельнуться, пока из зала вдруг не донеслась музыка, два гармониста — черные брюки, блестящие шелковые рубашки — стояли на низком помосте и играли, причем глядели лишь друг на друга, ободряюще, весело улыбаясь. И тут в зале начались танцы, причем лучше всех танцевал однорукий. Я лишь два раза в жизни танцевал, с Доротеей, — один раз, когда мы переехали в крепость и праздновали новоселье, и еще с ней же на освящении, но я никогда не мог дотанцевать, потому что мне скоро делалось дурно и я падал; мне достаточно лишь покружиться под музыку, как мне делается нехорошо и я падаю. Смотреть я могу, только смотреть, как танцуют другие, да и то недолго, спустя немного я вынужден отворачиваться, даже когда танцевала Ина, Бруно вынужден был отворачиваться.
Ах, Ина, я и теперь вижу, ты стоишь с черным подносом у танцплощадки и думаешь, как тебе пройти между танцующими парами, и как он вдруг очутился рядом, взял у тебя поднос и уверенно понес к столу, опустил и затем попросту взял тебя за руку и потянул на танцплощадку, а ты, ты не противилась. Он тебя не притянул к себе и не прижимал, как это делали многие бывшие солдаты со своими дамами, а держал тебя свободно и несколько даже отстранив от себя, ты положила руку ему на плечо, вы встретились взглядом, и тут все пошло так легко, вы будто стали невесомы, и уже нельзя было понять, что вас двигало и несло, потому что все слилось у вас в движении, особенно когда ты отклонилась назад и словно парила. Не только я, и другие любовались вами.
Конца вашего танца я не видел, я смог снова взглянуть в окно, когда
