все уже вам аплодировали и требовали еще одного танца, но он улыбнулся и повел тебя к твоему подносу, где пена в стаканах уже улеглась; там он поклонился тебе и отпустил твою руку, которую все продолжал держать в своей: Гунтрам Глазер, что внезапно возник, надолго исчез, а затем неожиданно появился вновь и, прожив у нас несколько лет, не нашел иного для себя выхода, как лечь на рельсы и ждать ночного поезда в Шлезвиг.
Поскольку я не решался войти в «Немецкий дом», мне ничего другого не оставалось, как свистнуть: когда музыканты сделали перерыв и, чтобы проветрить помещение, открыли окна, я издал наш свист и увидел, как Ина насторожилась и вышла из зала с пустыми стаканами. Думаю, никто быстрее моего не соскользнул бы со штабеля бочек, я мигом обежал дом к главному входу, спрятался за дерево и стал ждать, и лишь только она появилась в дверях и начала вглядываться в темноту, свистнул еще раз нашим продолжительным, чуточку жалостливым свистом, посредством которого мы всегда мгновенно находили друг друга на Коллеровом хуторе. Она принялась клянчить у меня еще десять минут, всего только каких-то десять минут; хотела меня туда втащить, в вестибюль, но я предпочел ждать снаружи, уселся на велосипедную стойку и слушал, как они в зале распевают свои песни.
Что это творилось с ней? Она дорогой подпрыгивала, вдруг ни с того ни с сего закружилась на месте, шутливо склонилась передо мной и на какой-то миг взяла меня под руку, причем прижала меня к себе так крепко, что я почувствовал ее ребра; потом принялась вышагивать с наигранной серьезностью, потом стала делать вид, будто обязана меня слушаться; а потом, крикнув: «Побежали, кто первый будет дома!», понеслась по Тополиной аллее, не оставив мне другого выхода, как бежать следом, сперва до каменного мостика и оттуда по лугу. Я легко мог бы ее догнать, но не хотел, бежал за ней почти по пятам, подгоняя и подгоняя, дыхание ее становилось все учащеннее, все тяжелее, там, где раньше был лаз, лаза уже не было, столбы подняли и заново натянули колючую проволоку, Ина полезла вверх, натянутая проволока затрещала, заходила и откачнулась, прыгая, Ина что-то порвала и полетела кувырком, полетела в ров. Воды там не было, одна только тина, Ина стояла по самые бедра в тине, одной рукой подобрала юбку, а другую протягивала мне.
— Помоги же!
И когда я ее вытащил из вязкого булькающего месива, она принялась на меня кричать:
— Так гнать. Вот что получается, когда человека так гонят. — И тут же приказала: — А ну сотри все это.
Приподняв юбку, она упорно глядела в сторону Коллерова хутора, а я стоял перед ней на коленях и счищал с ее ног комочки тины, сначала пальцами, потом травой, а напоследок, когда не осталось ни комочков, ни нитей тины, счищал и вытирал платком, который она мне дала. Пока я занимался этим, мы не обменялись ни словом, из ее полуботинок тину никак не удалось полностью вычистить, и тогда я сказал:
— Полуботинки тебе, видно, придется мыть.
Она строго отрезала:
— Это ты их вымоешь. Кто так меня гнал, тому и отмывать.
Но потом мы все же помирились; рассказав шефу и Доротее, что и как было, она все же зашла потом ко мне в клетушку, нащупала дорогу к изголовью кровати, сказала, чтобы я протянул ей руку, и подарила мне одну марку из заработанных ею денег за то, что я проводил ее и вообще. Это были ее первые самолично заработанные деньги после окончания школы.
В крепости только внизу горит свет, в его комнате темно, может, он стоит у окошка, как стою я, и смотрит на свои участки, где сейчас, под покровом подымающегося с Холле легкого тумана, выходят на промысел мыши и ночные птицы. Может, он думает обо мне, как я сейчас думаю о нем. Завтра, я чувствую, они уже завтра пригласят меня в крепость, Макс или Иоахим, тогда я и от них услышу, что значит эта дарственная, и узнаю, что будет со мной. Треть земли со всем инвентарем; не может того быть, даже если он однажды и назвал меня своим единственным другом; они наверняка ошибаются.
Сегодня я должен быть чисто выбрит. И опять я забыл купить себе лезвия, но если я почищу и наточу старое, то сойдет, по крайней мере не порежу нижний край шрама. А новыми лезвиями мне уже не раз случалось так порезаться, что даже сквозь десяток клочков бумаги, наклеенных мною на крохотную ранку, просачивалась кровь, и Эвальдсен однажды сказал мне: «Ну, из тебя кровь хлещет, как из заколотой свиньи», — и даже, подмигнув, спросил, не нужна ли мне его помощь при бритье. Новое зеркальце для бритья я, может, и пожелаю себе ко дню рождения, хотя трещина на старом мне не мешает, она проходит как раз по рту, и я так привык к ней, что почти ее не замечаю. Таким же барсучьим помазком намыливается и шеф, лучшего помазка наверняка не найти, мне хотелось бы только знать, волос помазка от живого или от мертвого барсука.
Сегодня я должен быть чисто выбрит. Когда я гляжу на свое лицо в рамке из пены, я сразу вижу то, чего, конечно, никто другой не видит: правый глаз у меня меньше левого, после операции он не только немного съехал вниз, он также уменьшился; вероятно, причиной тому приживленная кожа, которая всегда так натянута, так белеса. На самом шраме ничего не растет, кожа гладкая, багрово-сизого оттенка, и там нечего брить, но на выступающем рубце всегда вырастают единичные толстые волоски, жесткие как щетина, их нужно выдергивать. «Слезная лужа» как-то назвал Иоахим мой глаз и еще сказал: «Мокроглазый», это мой правый глаз постоянно мокрый и выделяет влагу, некоторые считают, что это слезы, но я уже давно не плачу. Прыщи на лбу больше не появляются, мазь их свела, избавила меня от них прекрасная мазь Доротеи, которой я готов был бы мазаться хоть каждый день, она так приятно холодит. Доротея считает, что у кого такой красивый высокий лоб, как у меня, обязан следить за тем, чтобы он оставался чистым. Зубы, до чего же они завидовали моим зубам, даже шеф, тот хотел их у меня купить, когда он все смачивал пиленый сахар ромом и клал кусочки на болевшие коренные зубы.
Сегодня мне надо и получше одеться, не клетчатую рубашку и серые брюки, а
