желанию оставаться один. Если, утомившись, что-нибудь упустит, должен будет отвечать за все последствия. А предъявит какое-то требование, его сразу же начнут оспаривать по самым различным причинам.
Я ничего не требую, я не могу принять то, что мне не принадлежит, при одной мысли, что все это будет записано на мое имя, все эти богатейшие участки, заложенные по его планам, мне делается дурно. «Долго смотреть на солнце — ослепнешь», — сказал кто-то. Но кто именно? Может, Зимон, старый солдат в обвислой шинели. Но вот шпалеры оживают; будто охваченные легкой зыбью, начинают раскачиваться, то взмывая вверх, то скользя вниз, не иначе, как если бы по ним пробегали невидимые волны, подчиняя все своей равнодушной силе; как их бросает и треплет, выпрямляет и снова клонит вниз; и вдруг я слышу ветер, высоко над маковками эдакий тонюсенький поющий голосок. Эта тяжесть в животе. Эта дурнота. И внезапно гул. Надо спуститься с валуна, лечь, вытянуться и лежать, и колотиться головой о землю, вот и хорошо, как она гудит, отзывается гулом, и эта пятнистая мгла, круги, запихнуть горсточку земли в рот, теплой земли, зернистой и сладкой, только не есть, только спокойно дышать. Они тут, это же они: их прыжки, их радостные возгласы, оба в белых гольфах, они пляшут вокруг меня на своих тоненьких ножках, конечно, они за мной наблюдали, следили, мои мучители в матросских костюмчиках. Я сяду, сделаю вид, будто просто устал и немножко вздремнул, моя улыбка подействовала, они решились приблизиться.
— Подходите, подсаживайтесь, — говорю я, — садитесь рядом со мной, и вы кое-что увидите. Вот попробуйте, — говорю я, — кто хочет стать настоящим мужчиной, тот хоть однажды должен поесть землицы, щепотку, комочек, вот, берите, я сам только что пробовал, после этого сразу видишь раз в семь острей, как канюк.
Они не верят мне, хотят, чтобы я сперва сам проглотил щепотку земли, что ж, глядите.
— Теперь видели?
Они разглядывают, обнюхивают землю, нет, они мне не верят и подбрасывают пробы одну за другой высоко в воздух. Теперь я уже в силах подняться, повернусь к ним спиной — посмотрим, какую каверзу они на этот раз для меня придумали, — тихонечко пойду, пойду к себе домой.
Что он говорит, что они говорят? Словно условившись между собой, они друг друга дополняют: сегодня вечером, я должен сегодня вечером прийти в крепость. Их послали, велели меня разыскать, дядя Иоахим, значит, поручил им сообщить мне, и этим все сказано. Никакой каверзы, хотя я повернулся к ним спиной и ухожу; может, они только потому ни на что не решаются, что я сегодня вызван в крепость, где наверняка все и решится. Я больше не обернусь, сколько бы вы ни ждали, я больше не обернусь.
Пусть хоть семь раз стучат: никому не открою, ни Магде, ни Эвальдсену; шефу я открыл бы, но он не придет, сидит, верно, один и все обдумывает, может, готовится к сегодняшнему вечеру, еще раз перечитывает бумаги и документы и приводит их в порядок. Хоть бы уж наступил вечер и я узнал, что со мной будет, правда ли то, что они рассказывают, или же мне попросту придется уйти, уволенному, как Лизбет, — с фотографиями на память и небольшой суммой в конверте. Если мне придется уйти, я первым делом достану свои деньги, никто не знает, что они зарыты возле можжевельника. Заберу с собой серое одеяло и часы, и резиновые сапоги, и сигнальный свисток, в чемодане и обеих картонках можно многое унести, только вот ларь и комод и вешалку с занавеской придется, видно, оставить или кому-нибудь подарить. Как здесь станет пусто, когда меня тут не будет.
Давно уж мне следовало проверить, лежат ли еще мои деньги у можжевельника, я всегда зарывал их в темноте, и ждал, и страховался, и кружил возле этого места, двигаясь бесшумнее любой кошки, но всегда может найтись такой фрукт, что незаметно прокрадется за тобой следом, увидит то, что хочет увидеть, и потом, оставшись наконец один, достанет схороненное из земли.
Однажды такой фрукт меня проследил, это когда я еще зарывал свои деньги возле остова лодки, он украдкой пошел следом и все высмотрел, а едва я ушел, присвоил то, что ему не принадлежало. Хотя у меня и сейчас нет доказательств, я точно знаю, кто это был; пусть дождь тогда смыл следы, все же я с самого начала твердо знал, что лишь он способен такое сделать, он, который всегда плохо относился к Бруно и только потому называл меня своим другом, что я ему в беде помог.
Он утверждал, что это ветер его опрокинул, внезапный шквал, но я-то видел, как он на своем трехколесном автофургоне для доставки заказов слишком уж лихо свернул на клинкерную дорогу — там, где мороз выпер обломки кирпичей, — он наверняка слишком резко крутанул баранку, и маленькая машина опрокинулась на бок, а брезент оторвался и хлопал и развевался на ветру как парус. Хайнер Валенди должен был отвести машину своего отчима домой, от «Загляни-ка», старейшей пивной в Холленхузене, к новостройкам, где они жили; он так долго канючил и выпрашивал разрешения у отчима, что тот наконец согласился и отдал ему ключи от машины, хотя у Хайнера Валенди не было водительских прав. И вот он лежал, лежал на боку у края рапсового поля, я сразу же побежал к нему, но еще прежде, чем я оказался рядом, он сумел открыть дверцу и выкарабкаться, он до того напугался, что долго не мог слова выговорить. С ним все обошлось, да и машина особенно не пострадала, но груз — тот весь вылетел в поле, на черную размякшую землю: всюду были разбросаны плоские деревянные ящики, алюминиевые миски и эмалированные тазы, голубизной отливали куски льда, но главное — рыба: вокруг опрокинутой машины земля была вся усеяна замаранной, испачканной рыбой, которую не сумел сбыть отчим Хайнера Валенди — его все звали у нас «рыбным Отто», потому что он дважды в неделю доставлял рыбу холленхузенцам и жителям отдаленных хуторов.
Я разглядел линей, серо-белое филе трески, макрель и палтуса, и парочку угрей, но также и копчености: сельдь и салакушку, изящно свернутые колечком куски иглоспинника, все это распласталось по мокрому полю, лишь две-три камбалы пытались как-то спастись, корчась и шевеля жабрами, да парочка блестящих угрей, извиваясь, устремилась в глубь рапсового поля. Хайнер Валенди все еще стоял, бледный и скованный, а я уже бросился в поле, чтобы преградить дорогу угрям, я просто подставил им свои ботинки, принудив их
