повернуть назад, а потом схватил их, уже порядком снулых, обтер тряпкой и опустил в ящик.
— Котлету, он сделает из меня котлету, когда это увидит, — сказал Хайнер Валенди, тем самым признаваясь, насколько он боится отчима.
Некоторое время он только наблюдал за тем, как я собирал, чистил и раскладывал рыбу по тазам и мискам; по виду макрелей и линей уже нельзя было догадаться, что они валялись на мокром поле, да и по копченой салакушке и сельди, которые тоже легко оттирались, но филе трески впитало в себя грязь, а в жабры и пасти рыб набилась и упорно держалась земля.
Наконец он очнулся, ни слова не говоря, схватил тряпку и запрыгал туда и сюда, как ужаленный, торопливо собирая разбросанные рыбины, и не только обтирал, на и сдувал с них грязь, а несколько колечек иглоспинника, прежде чем уложить в ящик, даже языком вылизал. Кусочки льда таяли прямо у нас на глазах, мы не смогли все собрать, но то, что было еще годно, мы бросили на филе. Рыбу мы благополучно собрали, и тут я, к счастью, обнаружил маленькую медную гирьку, и когда мы после того проверили их наличие, оказалось, что все гири при аварии выпали из коробки — и тут начались поиски, но, как старательно мы все ни осмотрели, две гири так и не нашлись, две из пяти. Хайнер Валенди был очень удручен, он причитал, ругался и хныкал, может, думал о том, что его ждет дома. Когда я ему предложил купить две новые гири, он сказал, что у него вообще нет денег, и более того: нет никакой надежды их заиметь, поскольку все, что он от случая к случаю зарабатывает, должен сразу же отдавать отчиму, который чаще всего наказывает его штрафами, одних побоев ему мало. И вдруг Хайнер Валенди всхлипнул, вот уж никогда бы не подумал, что он, у которого во взгляде сквозило зло, способен всхлипывать, это был сухой всхлип, который можно было принять и за икоту, и тут я ему обещал дать денег на обе пропавшие гири.
С каким недоверием он на меня поглядел, как ухитрился одновременно и всхлипнуть и улыбнуться; он, запинаясь, признался, что не всегда был со мной хорош, и покачал головой, словно сам себя не мог понять, и вдруг взял мою руку и сказал:
— Я этого никогда не забуду, Бруно, с сегодняшнего дня у тебя есть друг.
Вот что он сказал, а потом пожаловался на боль в затылке и обошел свой трехколесный автофургон вокруг, соображая, как поднять и поставить на колеса этот не слишком-то тяжелый драндулет. Двумя вагами мы могли бы его поддеть и приподнять, но ваг не было, как не было и троса, с помощью которого можно было бы повернуть и поставить машину, и как мы ни толкали, ни пыжились и ни упирались, все было напрасно, лишь когда мы помахали проходившему мимо Эвальдсену и тот подставил свое худое плечо, дело пошло на лад и машина снова встала на колеса. Мы быстро почистили брезент и укрепили его на место, оттерли заляпанную дверцу — что касается царапин, Хайнер Валенди полагал, что найдет отговорку, — и под конец погрузили рыбу и навели в кузове порядок.
— Бруно, — только и проговорил он на прощание, и этим было все сказано.
Уже в сумерках я пошел в «Загляни-ка», где он и его друзья часто собирались в отдельной комнате; у них там была своя музыка, и они играли там в настольный футбол и другие игры — летом в открытое окно я их часто там видел. Деньги за потерянные гири были у меня с собой, я взял их из своего тайника возле остова лодки, шесть марок по одной марке, я нес их Хайнеру Валенди. Он был там и сразу же меня увидел, он поднялся из-за стола, от своей кружки пива, и пошел мне навстречу и, к удивлению остальных, которые, верно, думали, что он собирается устроить мне какую-нибудь каверзу, положил мне руку на плечо и сказал:
— Хорошо, что ты пришел, Бруно, присаживайся к нам, — и повел меня к своему столу, и все потеснились и не воротили от меня носа.
Хотя я ничего не хотел пить, Хайнер Валенди послал одного из своих дружков в общий зал за пивом для меня, это был бледный парень с мордой гончей, он, ворча и волоча ноги, вышел, долго пропадал и, когда наконец вернулся, стал за моим стулом; по лицам остальных я понял, что он думает надо мной подшутить, вероятно, хотел вылить мне немного пива на голову, но еще прежде, чем я успел вскочить, Хайнер Валенди резко бросил:
— Оставь свои шуточки, Арно, иди садись.
Потом мы выпили пива, за которое они платили из своей общей кассы, и Хайнер Валенди рассказал, что произошло с его машиной, и предложил мне подтвердить подробности. По его рассказу выходило, что это я больше всего сделал, чтобы поправить беду, и он снова и снова подчеркивал мое участие, расхваливал мое проворство и сообразительность, а раз мне даже пришлось показать, какой палец надо отставлять, чтобы ухватить угря, а он восхищенно кивал и предложил всем выпить.
— Без Бруно, — сказал он, — меня не было бы здесь. — И еще сказал: — Бруно вполне мог бы почаще у нас появляться.
Двое из компании подмигнули мне, и я обрадовался и охотно отдал им свое пиво — оно показалось мне уж чересчур горьким, и от него сделалась тяжелой голова. Хайнер Валенди не спросил меня о деньгах, я отдал их ему в коридоре, быстро и не произнося ни слова, так что никто не видел. Он не стал ничего пересчитывать, сразу сунул деньги в карман и благодарно кивнул мне, а потом предложил почаще приходить в «Загляни-ка» к нему и к его друзьям, которые иной раз что-нибудь такое, как он выразился, выкинут, такое из ряда вон выходящее, такое сногсшибательное, что конца-краю нет разговорам и смеху. И я ходил к ним, когда не был нужен шефу, и они всегда меня приветствовали, угощали пивом, учили своим играм, и ни один не пытался меня надуть или надо мной подшутить, а когда они напоминали мне о моем взносе в общую кассу, то всегда предъявляли мне счета и требовали, чтобы я сам все проверил.
Однажды в Холленхузен приехал маленький цирк, среди артистов был один, который демонстрировал голодание, коротышка в поношенном черном костюме, он сидел на диване и курил, не переставая курил; и ровно каждый час наливал
