наполнить их смыслом. Было ужасно наконец оказаться полностью во власти того, что мы имели в виду. Впрочем, это всё равно ни к чему не привело, разве что стало повторением привычного паттерна. Наша история развернулась, как ковер. Смотря вперед, я видела не дальше своего носа, остальное было позади. Только оглянувшись назад в самом конце, окинув взглядом всё целиком, я смогла разглядеть паттерн. Всё время, пока наши отношения не-подходили-к-концу, у меня не получалось оглянуться и рассмотреть их как следует, чтобы предсказать линии и разрывы.
Даже сейчас я не уверена, что оказалась на краю, что могу отличить край от того, что находится за ним. Но я никогда не понимала навязчивое желание упорядочить, доделать. Я забыла, как обычно заканчиваются книги; надо бы что-нибудь почитать. Все помнят начала — эти первые строки! А я, если подумать, не дочитала до конца столько книг. Они вполне удовлетворяли меня и так — истории длились, герои не приходили ни к каким выводам. Мне нравилось просто существовать рядом с ними, как с людьми, которых видишь каждый день. Что до моей собственной истории, то меня снабдили изрядным количеством последних строк: да брось ты, забей и — снова и снова — забудь о нем. Знакомые — и книги тоже — предлагают мне все эти концовки, не успела я оглянуться, и вот я уже не могу думать ни о чем другом, так что мне всё труднее не мешать в кучу рассказанные мне истории и мои воспоминания.
За прошлый год я прочитала о любви всё, что смогла найти. И что поведали мне эти книги? Всё о том, что значит быть влюбленной, практически ничего о возлюбленном, по крайней мере, ничего, что могло бы сравниться с твоей особой странностью, или, может, я имею в виду свою. Но я обнаружила, что письмо не из тех инструментов, которые можно заточить подо что угодно: я не выбирала, о чем писать, я лишь решила написать о том, что у меня было. Пожалуй, письмо передаче не подлежит.
…как болезнь, которой заболеваешь, читая о ней {94}.
Сёрен Кьеркегор. Повторение.
Все истории любви заканчиваются буквой «я». Я из скрытности, что ли, почти ничего не рассказывала о себе, но ведь во мне едва ли есть что-то интересное. За то короткое время, что мы были вместе, я пыталась создать такой образ себя, который был бы понятен нам обоим, но лекала всегда были твои, так что мы работали надо мной до тех пор, пока не остановились на варианте, который не нравился мне меньше других твоих предложений. Ты часто бывал не прав насчет меня, но каждое утверждение звучало как вопрос, и мне всегда хотелось высказаться, а в результате я заваливала тебя ответами. Оставь его в покое, говорила я себе иногда, зная, что каким бы ни был мой ответ, он был важнее тебя. Если я нарывалась на любовь, как нарываются на драку, почему я удивляюсь, что ее я и получила? Я всё еще не оправилась от твоих высказываний обо мне — от хороших и от плохих, которые ты залечивал добрым словом, которое всегда непременно шло следом.
Любовь была объявлена.
Ален Бадью. Похвала любви.
Любовь и письмо так похожи: и то и другое обязательно предполагает немного жестокости. Я прикладываю эти усилия только ради тебя, впрочем, не в меньшей степени вопреки тебе тоже. Когда я закончу эту книгу, я уничтожу себя, но со мной вместе на дно пойдешь и ты, по меньшей мере, моя версия тебя.
Возможно ли, что когда мы пишем о любви — даже когда пишем смиренно и деликатно, — мы делаем это, чтобы контролировать тему, чтобы поймать и связать ее, как животное, а значит, неизбежно осуществляем акт нелюбви?
Марта Нуссбаум. Любовное знание.
Пока я писала, мне захотелось быть жестокой, а ведь жестокость мне не свойственна. (Ох уж эта жестокость книг — придумывать людей, чтобы заставлять их страдать!) Бретон утверждал, что Надя существовала в действительности, но проверить это невозможно, следов ее нет, фотографий не существует. В своих мемуарах Бретон опубликовал ее эскизы, фотографии мест, где они встречались (как будто пространство может служить доказательством реальности человека), однако некоторые считали Надю чистой фантазией, бездушным коллажем из других влюбленных. Кем бы ни была Надя, она исчезает до того, как заканчивается книга. Но куда? Ее автора это, кажется, не слишком интересует. У Бретона не хватило духу покончить с ней. Он заточил ее в чистилище дезинформации, слухов (о психушке). Ну не жестокость ли это?
Жестокость к кому?
Не определив неожиданным образом Надину судьбу, Бретон позволил ей уйти первой. И это можно считать проявлением любви.
Молодая девушка не была его настоящей любовью, она была предлогом, поводом к тому, чтобы в нем пробудился поэт {95}.
Сёрен Кьеркегор. Повторение.
Писатель есть творение слова — слова написанного, не равного слову сказанному, — которое преодолевает разрывы в пространстве или времени. Это Надя создала Бретона, а не наоборот, и ты продемонстрировал такую же щедрость, подарив мне всё то, о чем впоследствии я писала, и теперь это всё, что у меня от тебя осталось. Или, может, я сама себе всё подарила через письмо к — о — тебе? Это сбивает с толку, особенно, если учесть, что мы оба так быстро придумываем истории. Во мне осталось так много тебя. То, как я теперь делаю заметки: короткие аккуратные записи, совсем как твои, стопка книг, которые ты мне советовал — многие из них у меня были… Посмотри на меня сейчас: я больше ты, чем ты сам, я — это то, что от тебя осталось. И всё же из-за того, что мы разошлись во времени и пространстве, я понимаю, что я — не ты. Ты стерся, как переводная татуировка. То, что осталось — это не ты, но смазанный зеркальный отпечаток, более не похожий на тебя. Неужели я возвращаюсь?
Для того чтобы вернуться, я должна была уехать. Отдаляясь от тебя, я попадала туда, где оказывалась лицом к лицу с другими людьми, — в города. Я беспрепятственно шла сквозь эти безграничные пространства, где не было возлюбленных, только незнакомцы, и толпа придала мне новую форму. Не хватает контрастности. Мои границы теперь размыты, углы сбиты — никогда они не были такими четкими, такими однозначными, как в любви.
