так как знание означает окончание письма. Я отказываюсь быть мудрой. Иначе как я смогу снова влюбиться? Обойдусь без знания, спасибо. Разве мудрецам есть о чем разговаривать по вечерам? Я не буду смотреть под ноги. Буду наступать на всё, что валяется на тротуаре. Рискованно, согласна, есть опасность, что меня прокатят, но, по крайней мере, я сдвинусь с места, и, сделав это, я сохраню что-то, даже если всё закончится провалом. Влюбиться — не значит провалиться (провалиться — не значит потерпеть неудачу! В чем, кроме любви, неудачи допустимы, ожидаемы, являются неотъемлемой частью процесса? В чем, кроме любви, я могла бы проваливаться с таким же блеском? В чем еще провал — это признак успеха?).
Я всё еще сижу здесь, на вокзале, не хочу уезжать из места, откуда всегда можно уехать. Здесь я всё еще могу выбирать: бесконечные кафе, бары, шведские столы, ни место, ни время года не влияет на их меню. Я даже могу решить, что не хочу выбирать: я просидела здесь полдня, не заходя ни в одно из этих кафе, и хотя уже вечереет, я чувствую запах круглосуточного кофе, и мне кажется, что сейчас утро. Сидеть здесь, на вокзале, отказываясь заканчивать, — это не то чтобы мудрое решение, но временное бездействие, отсутствие боли.
Это не значит, что я всё время страдала: иногда мне даже казалось, что я получаю удовольствие. Сам акт рассказывания вызывал во мне трепет (сама у себя отобрала страдание, ну и что?). Попутно я получала удовольствие от разных вещей: ела вкусную еду, напивалась, встречалась с друзьями, расчесывала волосы до блеска, читала, гуляла по городам и вдоль каналов на закате, сидела на нагретых солнцем камнях, слушая ветер. Но помимо хорошо проведенного времени, иногда времени будто вовсе не существовало. Я не могу всё время быть начеку. Это утомительно. Это всего лишь книга. Вперед, ищите свои собственные страдания. Оставь меня здесь, позволь цепляться за то, что у меня есть, позволь страдать, пока я могу. Мне стыдно за свою ничтожную боль, которая не выдерживает испытание даже небольшим отрезком времени.
Снова достаю телефон. Он подтверждает: ВЫ ПРИБЫЛИ В КОНЕЧНУЮ ТОЧКУ МАРШРУТА. Я понимаю, что не хочу, не могу придумать, как положить всему этому конец, чтобы он не был похож на отмашку, на нувсёпока, на ироничный уход за кулисы, от которого останется лишь жалкая прощальная открытка. Уйти — значит двинуться дальше, и да, придется уйти в любом случае, но только не так. Читатели, вы уже знаете, что я на самом деле не здесь и не сейчас. Поезд давно ушел, и я пишу всё это какое-то время спустя. Я всего лишь притворяюсь. Разумеется, без притворства не обошлось, но читая и вы стали его соучастниками. Не уходите: разве мы можем прийти к чему-то, не притворяясь?
Окей.
Притворимся, что я выхожу из здания вокзала. В красном автобусе расцветают лавандовым цветом сиденья. Какая-то женщина хмурится, проходя мимо, потому что я сижу на ступеньках около выхода, возле одной из нескольких табличек «ОСТОРОЖНО, СТУПЕНЬКИ». Светит солнце, взятый в кольцо машинами уличный музыкант поет Every little thing gonna be alright [75]. И хотя с хрипящими легкими, из которых вылетает старый хит, очевидно не всё в порядке, возможно, с начала этого мгновения и до его конца всё действительно будет неплохо.
Выше голову, дорогая, это может никогда не случиться! [76]
Что ж, возможно, этого никогда и не было. Но, подобно той художнице в красном платье, я буду сидеть и, поскольку я не бывшая, ничего не закончится, хотя, может, это значит, что ничего и не разгорится вновь, если он когда-нибудь всё-таки сядет напротив и посмотрит мне в глаза. Начинаю забывать, смотрели ли мы когда-нибудь друг другу в глаза, но помню, однажды я попыталась. Мы ехали в его старой коричневой машине, я сидела на пассажирском сиденье. Наши глаза встретились, но мне удалось заглянуть в них не глубже, чем в пуговицы его пальто. Вместо этого я начала изучать радужную оболочку его глаз, подмечать, как в ободке голубой цвет переходит в серый, пока не запомнила всё настолько, что могла бы нарисовать по памяти.
…удивительно детальное описание несвершившихся событий {97}.
Андре Бретон. Безумная любовь.
Каждый раз, когда мы виделись, я ощупывала тебя глазами так долго, что могла вылепить твою внешность взглядом, и, когда это получалось, меня наполняла радость. Я видела, как ты рассматривал эту радость, словно она была чем-то, что ты мог потрогать, оценить текстуру — и ты мог, потому что я позволяла: эта радость была для тебя, и всякий раз я видела, что ты посмеиваешься над тем, что я тебе ее предлагаю, или, возможно, ты посмеивался над тем, что именно я предлагаю, но я была счастлива, что твой взгляд касался ее, да что там, я и сейчас счастлива. Ты поднял ее, будто она была чем-то чужеродным, хотя она разлеталась эхом, как голубиное воркование. Было хорошо, очень хорошо. Хорошо само по себе, независимо от того, во что превратил всё это ты.
Есть ли в словах магия? Могу ли я повлиять на тебя подсознательно, повторяя эти слова на грани сознания, которые воссоздают не больше, чем твой контур? Что с нами станет, если я продолжу любить тебя и говорить об этом? Наверное, ничего особенного, ведь в любви почти ничего не происходит, и чем меньше любви, тем больше можно о ней рассказать.
Возможно, однажды мы встретимся снова, я имею в виду, не виртуально, а лицом к лицу, почему бы и нет, и, может, он даже спросит меня, о нем ли эта книга, и мне придется ответить: «Нет». Мне придется сказать: Нет, я никогда не любила тебя, как того человека из книги. Из-за этой книги мне придется отказаться от него в Реальной Жизни. Людей нужно беречь от слов или укутывать их словами помягче до тех пор, пока правда, к которой слова стремятся, не выскользнет промеж страниц и не отправится куда-то еще.
Нет, слова не способны вызвать ничего к жизни. Какой смысл продолжать? Если я продолжу писать… но ведь всего сказать нельзя, по крайней мере в одной книге. Медиум письма — это время, так же как и любви, и чтения тоже! — но любовь — еще и текстура коммуникации, причем не только виртуальной, я говорю о волосах, коже, одежде, непосредственных касаниях. В Ницце мне приснилось его пальто, но оно было на ком-то другом. И
