Была атмосфера зарождающейся любви...
Романек знал и понимал людей. Он умел находить людей...
ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
Жене, сыну и дочке
1. ВОЛЧКИ
Так и мы! Вросли ногами крови в избы, Что нам первый ряд подкошенной травы?
Только лишь до нас не добрались бы, Только нам бы, Только б нашей Не скосили, как ромашке, головы.
С. Есенин. "Пугачев."
Была весна. Я ехал на дачу в Подмосковье один. Дорога на дачу шла через поселок, в котором стояло от силы два десятка домов. Были дома с печным отоплением, с удобствами во дворе.
Весна была поздней. Прошлогодняя трава укутывала землю войлоком, и только вдоль кривых тропинок пробивалась она, нежно-зеленая. Березки послушно и робко склоняли свои тонкие и длинные ветки, как нечесаные волосы, ослепительно белели своими полными ногами.
Словно овдовели за зиму, подумал я.
Лес был почти голый. Лишь цветы ольхи резко желтели на сером фоне, словно вылупившиеся цыплята.
Я, как всегда, торопился, почти бежал. Надо было до темна поставить забор на задах дачи. Сразу с платформы нырнул в дубовую рощицу. Земля была холодная. Почки еще только набухали, еще только кое-где наклевывались, лопались под напором жизненных сил.
Вдалеке, у пенька спиленного дуба что-то зашевелилось. Я слышал шум еще и раньше, но не придавал этому значения. У пенька спиленного дуба в глаза ударила неприкрытая нагота женщины. Ее разбросанные, согнутые в коленях ноги. Слева от женщины, подальше от дороги, лежал парень. Дремал, подперев левой рукой щеку. Правую руку парень держал на груди развалившейся женщины.
Она была в забытьи, пьяная... Совершенно опешив, я невольно наклонился.
Попытался задернуть задравшуюся юбку или то, что с трудом можно было назвать юбкой. Но спохватился - опять лезу не в свое дело. Парень даже не пошевелился.
Я узнал в парне тезку своего, Ивана, сына хозяйки, у которой мы брали молоко. Потеряв над собой контроль, я начал хлестать Ивана по щекам, по ушам. Вспыхнула обида за поругание в человеке человеческого облика, за уничтожение в человеке святого, Богом данного.
Наконец я опомнился, но что-то надломилось во мне. Теперь я уже спешил.
Теперь я должен был зайти в тот дом, где жили Волчки, так их звали в поселке.
Так звали и мою мать, ее девичья фамилия тоже была Волкова, Наталия Петровна Волкова...
Мария Матвеевна Волкова была одна-единственная в поселке, кто держал корову.
"Вот, настрогал, а кормить мне", - ругалась она, когда зять бывал, как она говорила, пьян в "сиську". - "А их восемь. Их прокормить - не на забор влезть. А ты бы тоже, поубавила б свой пыл-то!", - говорила она дочери.
Я зашел к ним. Дома никого не оказалось...
"Господи! Что это? Как это? Кто мы? - думал я. - Все вокруг какая-то неправда! Все какая-то ложь... Неужели правда - это то, что человек, лишенный Бога, лишенный веры в Бога, превращается в скота? Неужели правда - это то, что Бог, прощая человеку грехи, возвышает человека, наполняет его жизненной силой? Неужели это правда, что, убивая в нас Бога, убивают и нас? Лишают человека его тормозов...
Неужели это правда, что обобществленная собственность делает человека всего лишь участником, зрителем? Участником игры, и только! Все для всех, и никакое здесь "само" не работает - ни самообразование, ни самовоспитание, ни самоконтроль. "Само" превращается в "антисамо"... Самоцельность, целомудренность теряются. Работают вульгарная самообогащенность, самолюбие, вороватость, доведенные до абсурда. Вот русский человек и забыл свою самоцельность, целомудренность.
При обобществленной собственности да еще без Бога все потерялось, все растаяло, как дым", - мрачно думал я.
* * *
Вспомнилось, как однажды вот так же шел на дачу...
Шел зимой. Дачу взломали, и надо было закрыть разбитые стекла, забить вывороченные из петель двери.
Шел вдоль шоссе. Следующую электричку до своей станции надо было ждать больше часа. И хотя по времени получалось то ж на то ж, я пошел пешком.
Спешил, нервничал...
Шоссе безлюдное. Движение стихло, почти прекратилось.
Метель разыгралась неожиданно, вдруг. Ветер сшибал с ног. Я поднял воротник пальто из плащевой ткани.
"Со смехом внутри", - вспомнилась шутка продавщицы пальто.
Вдруг услышал стон. Померещилось, наверно, подумал я. Стон повторился опять и опять.
Я осмотрелся вокруг. Снег колючками бил в лицо. Летел за шиворот. Таял на шее.
В стороне от шоссе из-под снега торчал ботинок. Стон раздался со стороны ботинка.
Я машинально шагнул туда. Провалился по пояс в сугроб, лег на живот, пополз. Все-то мне неймется. За ботинком поднимался бугорок снега.
Я пополз вдоль бугорка. Где-то здесь должно быть лицо, подумал я. Стал торопливо разгребать снег. Выкопал шапку.
Я очень волновался. Руки коченели...
Стал копать в сторону ботинка. Вот оно, натолкнулся на лицо. Человек был небольшого роста. Шапка слетела с головы. Я разгребал снег, освобождая плечи, грудь. Человек застонал. Я стал разгребать снег еще быстрее, лихорадочнее.
Тащить за плечи. Понял, что тяну не в ту сторону. Развернулся. Сам почти увяз в сугробе...
Человек, распластавшийся на дороге, пришел в себя.
- Помогите! - едва расслышал я его слова. В замерзающем я узнал сына Марии Матвеевны, тезку своего, Ивана. Видел его не раз. Всегда пьяного.
- Я помочь-то помогу. Встать бы только на ногу, - вдруг развеселился я. Знал за собой эту странность. Смеяться было не над чем.
Понял, однако, что дело почти сделано: вытащить удалось, Иван был жив.
Однако дотащил я его с большим трудом. Метель, казалось, только входила во вкус, разыгралась не на шутку. Только у самого дома Иван поднялся на ноги.
Сына Мария Матвеевна не видела неделю, совсем не ждала.
- Ах ты, Господи! - запричитала она.
- Мария Матвеевна, я нашел его в сугробе. Ему нужна помощь, - сказал я.
Визиту дачника в такую пургу Мария Матвеевна не удивилась. А вот сынку...
- Вспомнил мамочку, подлец! Как тащить все из дома, так мамочку не спрашиваешь! - закутывала она его на кровати в полушубок.
Я вышел из дома. Закрыл за собою тяжелую, обитую войлоком от стужи зимой дверь.
На свою дачу, что в двадцати минутах ходьбы от платформы, я так и не попал...
* * *
Прошло, наверное, года три. В дачный сезон вспомнил как-то по дороге про пьяницу Ивана.
"Надо зайти к Волчкам, - решил я. - Хотя это очень не с руки".
Постучал в дверной косяк.
- Можно к вам, люди добрые? - Толкнул дверь. Она открылась. - Ну, как прошла зимовка? - спросил я. Это звучало игриво, однако настроение Марии Матвеевне не передалось. Я умолк.
- У нас несчастье! - сказала она, очищая горячую картошку от кожуры.
Я смотрела на ее поджатые, как у подростка, собирающегося заплакать, губы.
- Что случилось?
- Ваня запил. Три года не пил! Да разве с этой сукой не запьешь? ответила Мария Матвеевна.
- А кто эта сука, как вы говорите? - спросил я. Матерные ее слова угнетали меня.
- Да, сожительница его, - ответила Мария Матвеевна, - Тоже двоих настрогали...
Я вошел в ту часть дома, где спал Волчок. В нос ударило запахом помоев.
В прокуренной комнате за печкой на разложенном диване валялся Волчок. Рядом, у изголовья, стояло ведро с домашними тапочками на ушках. "Параша", - подумал я. - "Голь на выдумки хитра". Не мог не подивиться я находчивости - ставить тапочки на ушки ведра. Сам никогда бы не догадался...
На полную громкость был включен телевизор. По первой программе прямо с экрана надвигалась, раздвоенная зеркалом, гусыня. Вдруг, оступившись, беспомощным кулем падала вниз. Куда-то на пол. Электрическая, звенящая музыка, сопровождавшая падение, пела и хихикала, неся насмешливую нагрузку.
И тоска и бесконечная скорбь охватили меня, как тогда у пенька, где Волчок развалился пьяным со своей сожительницей.
- Ты что же делаешь-то, козел! - закричал я, потеряв над собой контроль.
- Кто козел? Я - козел? Да я тебя, сука!.. - замахнувшись рукой, Иван скатился с дивана на парашу. Опрокинул ведро...
Я опять опомнился. Понял, что опять лезу не в свое дело.
А кто я? Какое имею право нравоучения читать? Но так обидно было и горько...
Я поднял Волчка. Тот затих так же быстро, как и возбудился. Обида как легко в него влетела, так просто и вылетела. Страшная сила запоя приковала Волчка к дивану. Он смотрел в потолок, молчал. Пришла мать...
- Ты вот что! Я везу себе бутылку, - вдруг опять, озлясь, сказал я. - Я оставлю тебе эту бутылку. Мало ли что. А ты смотри - только попробуй ее выпить! Убью! - сказал я. - Пусть вот она лежит с тобой рядышком.
А ты ее обнимай да ласкай! Как ту!.. - Я замолчал. Вспомнил, что здесь мать. - Ты ее гладь, обнимай! А выпьешь - убью!
- Его, наверно, сглазили. Надо к бабке ехать, отворожить, - сказала Мария Матвеевна, когда мы вышли на улицу.
Начинался солнечный день.
Я взглянул на нее с сомнением. Она потупилась. В каком русском человеке не живет эта легенда о сглазе, подумал я.
