сходство с погибшим сыном. Университетское прозвище старого профессора — «Брови» — Закутаров воспринимал как благозвучную итальянскую фамилию — синьор Брови. Может, даже герцог Брови. Говорят, итальянские интеллигенты — самые упертые материалисты и коммунисты. Ладно, не врубается синьор — и не надо… О гармонии и диссонансах увлекательного романа собственной племянницы с любимым студентом профессор, видимо, ничего не знал.
Хотя Закутаров и Карина отдалились друг от друга, но почти каждый день сталкивались то на факультете, то на улице или на городском пляже. Иногда, якобы для того, чтобы поснимать, Закутаров заходил на стадион, где она тренировалась в волейбольной команде, — впрочем, он там и вправду снимал. Иногда он провожал ее от университета или со стадиона до профессорского дома, и она, быстро и холодно попрощавшись: «Привет, милый», — взбегала по лестнице, и он слышал, как на втором этаже громко хлопала дверь.
В первое время ему было тоскливо жить без ее «вторников». И когда в конце июня после сессии она и вовсе уехала в Москву, Закутаров готов был броситься за ней и впервые за последние годы пожалел, что в свое время рассорился с отцом и потерял возможность гостить у него. Без нее в городе сделалось пусто. Даже камеру в руки брать не хотелось. И в конце концов он тоже уехал домой, к матери в городишко Краснобережное-на-Волге Костромской области. И два месяца не читал ничего, кроме Достоевского и Чехова, купался, ездил за Волгу по грибы; время от времени его ласкала в своей постели «вторая мама», соседка по лестничной площадке, учительница истории, младшая подруга его простодушной, ничего не подозревавшей матери…
Евсей Клавир, отец Закутарова, кандидат философских наук, искусствовед, был научным сотрудником и секретарем парткома в НИИ мебели. Никаких сыновних чувств к нему Закутаров никогда не испытывал. В детстве он воспринимал Евсея прежде всего как одного из нудных обитателей старой, пыльной, заставленной антикварной мебелью московской квартиры, — «Гнезда Клавиров», где жили бесчисленные бабушки, дедушки, дяди, тети (все они были Клавирами) и куда мальчик ездил гостить два раза в год. И даже когда Евсей сам приезжал в Краснобережное навестить свою подругу Ольгу, мать Закутарова, Олег уже подростком ловил себя на мысли, что вот кусок той мрачной, пыльной московской квартиры притащился.
«Всегда помни, что ты из славного рода Клавиров, которые прославили Россию», — говорил Евсей приехавшему в гости сыну, сидя за обеденным столом (обедали всегда на большой, двадцатиметровой кухне) и протягивая вперед руку, — так что бледный, худой, с сильно выраженными утолщениями суставов указательный палец возникал строго вертикально перед носом мальчика. Кто именно из рода Клавиров прославил Россию, было неизвестно. Возможно, Евсей имел в виду своего отца, действительно известного врача-гинеколога, а возможно, и самого себя: какую-то его статью с описанием вольтеровского кресла екатерининских времен перевели не то на венгерский, не то на польский и опубликовали не то в Будапеште, не то в Варшаве. Так или иначе, но необъятную квартиру именно он с гордостью назвал «Родовое гнездо Клавиров».
Евсей Робертович вообще был склонен к высокому стилю и пафосным заявлениям. «Я в этом гнезде родился и здесь умру», — сказал он, например, когда узнал, что его племянник, сын младшей сестры Эльзы, собирается эмигрировать в Америку (впрочем, ему самому никто никуда ехать и не предлагал). «Никогда не думай об эмиграции, — строго наказывал он подростку Закутарову, когда тот приехал из Краснобережного, специально чтобы попрощаться с двоюродным братом. — Мы здесь родились и здесь должны умереть». Закутаров к тому времени был уже в размолвке с отцом, дал себе зарок никогда больше с ним не разговаривать и выслушал наставление молча.
Почему умирать надо именно там, где родился, Евсей не говорил и, похоже, вообще над этим не задумывался, но сама эта языческая мысль, видимо, казалась ему красивой и значительной. Накануне отъезда племянника он целый день ходил по квартире взволнованный, с трудом пробирался в плотной толпе пришедших попрощаться с отъезжающим, время от времени останавливался перед знакомым или незнакомым гостем и, чокаясь наполовину наполненным стаканом, — из которого, впрочем, за целый день так ни глотка и не отпил, — смотрел прямо в лицо человеку и повторял одно и то же: «Умирать надо там, где родился и где покоятся кости предков».
(О том, что кости многих поколений его предков «покоятся» на небольшом пригородном кладбище где-то в Силезии и во время войны торчали и вываливались из стен глубоких траншей, прорезавших кладбищенскую землю, или вообще были разметаны взрывами английских бомб и американских снарядов, — об этом он, конечно, не вспоминал, а может, и вообще не знал: это уж Закутаров потом доискивался до своих корней и даже специально съездил, побывал в том силезском городишке и на том изуродованном кладбище, впрочем, теперь снова аккуратно восстановленном и обихоженном.) Евсей на проводах только выглядел дураком, но он был вовсе не дурак. Просто он сильно испугался неприятностей по партийной линии, которые могли свалиться на него из-за эмиграции племянника, и разумно полагал, что стукачи, которых в толпе провожающих было наверняка немало, положительно оценят его кладбищенский патриотизм…
Мальчику Закутарову было пять лет, когда отец впервые привез его в Москву, в необъятную клавировскую квартиру, — показывать законной жене и остальным родственникам. Может, Евсей и не стал бы торопиться и еще некоторое время молчал о внебрачном сыне, но его бездетная супруга, остаревшая красавица, басовитая курильщица и картежница, почти десятью годами старше его (а и ему было уже хорошо за пятьдесят), видимо уловив что-то из его частых телефонных разговоров с Краснобережным, куда он ездил читать лекции по эстетике и принимать экзамены в тамошнем художественном училище, в какой-то момент догадалась о романе мужа и на кухне за утренним чаем прямо сказала — не спросила, а именно сказала уверенно: «Сеюшка, а ведь у тебя там ребенок». Евсей густо покраснел и во всем признался. И жена тут же захлопала в ладоши, громко закричала: «Браво!» (в молодости она была актрисой вспомогательного состава в театре оперетты, и ей были свойственны театральные реакции) — и, выйдя в коридор, громко сообщила всей родне — тогда еще и старики Клавиры были живы: «Слушайте, слушайте, какая радость: у нас, оказывается, ребенок в Краснобережном!» И все вышли из своих комнат и столпились на кухне вокруг Евсея, сидевшего за столом с опущенной головой, и потребовали, чтобы он привез и показал мальчика.
Мама Закутарова, провинциальная учительница, женщина одинокая, тихая, скромная и уже немолодая (Олега, своего единственного ребенка, она родила
