в тридцать), просто-таки боготворила Евсея и всегда обращалась к нему на «вы» и по имени-отчеству — Евсей Робертович. В ее маленькой, чистенькой однокомнатной квартирке в Краснобережном на Овражной улице, дальним концом спускавшейся в Волгу (квартирка была выстрадана выпускницей Костромского пединститута пятнадцатилетней жизнью в общежитии и мимолетной связью с секретарем горсовета), он появлялся раза два-три в год и проводил с Ольгой в постели всегда только одну ночь (маленького Олега втискивали спать на стульях в крошечной кухоньке, а когда мальчику исполнилось лет шесть, его отвели ночевать к соседке, маминой младшей подруге, тоже учительнице). Но даже и за эти редкие визиты она была благодарна своему Евсею Робертовичу — все-таки не забывает. И когда однажды он приехал и сообщил, что берет мальчика погостить в Москву и познакомить со своей родней, она безропотно согласилась, хотя, конечно, и было ей тревожно впервые отпускать от себя «свою игрушечку Олеженьку»…
Но после первой поездки последовала и вторая, и третья. В Москве мальчика баловали, водили в детские театры и на ёлки, кормили сладостями, одевали и обували, причем покупали такие вещи, о каких нищая учительница Ольга Закутарова для своего сына даже и мечтать не могла. Втайне она ревновала мальчика к Клавирам, но терпела… Она терпела бы и дальше, но после девятого класса пятнадцатилетний Олег, погостив в Москве всего неделю, вернулся домой и объявил, что больше в Москву не поедет.
Ни-ког-да. И вообще ни о каком отце слушать больше не желает.
«Понимаешь, — объяснял он охнувшей матери, — я не хочу быть Клавиром… У меня есть мать, Ольга Евгеньевна Закутарова — и этого вполне достаточно».
Это был не просто семейный разлад, не бытовой конфликт характеров. Это было идейное столкновение, первое бегство Закутарова из той идеологии жизни, из той биографии, какую против его желания навязывали ему обстоятельства (таких побегов в его жизни будет еще несколько).
Расспросив сына, мать выяснила, что всего-то навсего отец предложил Олегу перед получением аттестата зрелости последний год провести в Москве, поступить в английскую спецшколу (занимаясь самостоятельно и слушая радио, парень говорил по-английски совершенно свободно), — а после школы поступить в Институт международных отношений, где у Евсея был прочный блат (начальнику институтского «первого отдела» он «организовал» уникальный музейный мебельный гарнитур — совсем дешево и в обход обязательной музейной экспертизы: считай, три автомобиля подарил). «При этом важно, чтобы ты взял прославленную в русской истории фамилию Клавиров: твой дед был академик, мировое светило медицины».
Предложение не вдруг возникло: в свой последний визит в Краснобережное Евсей не поленился и наконец-то, впервые за девять лет, зашел в школу, где парень учился. Все учителя сказали неожиданно возникшему отцу, что мальчик — гордость школы. У него выдающиеся способности. «Он гений, у него великое будущее. Он уже теперь знает больше любого из нас, учителей», — прямо сказала учительница истории (мнение которой, впрочем, могло быть предвзятым, поскольку она была как раз той младшей подругой и соседкой Ольги Закутаровой, которую мальчик с детства любил как «вторую маму» и к которой его, бывало, и спроваживали ночевать, и однажды вечером она вошла в ванную комнату, где пятнадцатилетний мальчик стоял под душем, и, склонившись лицом к его мужским статям, лаская его губами, заставила впервые в жизни испытать ощущение, похожее на ослепительный удар светлой и счастливой молнии).
Понятно, Евсею льстило, что ребенок оказался таким талантливым. Гениальными детьми не разбрасываются! И он уже воображал, как сможет говорить сначала, что его мальчик — Олег Клавир — студент престижного МГИМО, а потом, что сын — Олег Евсеевич Клавир — дипломат и в данный момент представляет «интересы Страны Советов» в Америке (Англии, Франции, ООН — все равно где). Звучит!
«Но я не хочу учиться в английской школе среди всех этих министерских, цековских и гэбешных отпрысков. — Закутаров возражал отцу мягко, вежливо, но Евсей сразу понял, что сын отчаянно дерзит. — Не хочу поступать в МГИМО, в этот филиал КГБ. Тем более через блат в гэбешном «первом отделе». Не хочу становиться ни советским дипломатом, ни шпионом, ни каким-нибудь другим советским чиновником. Не хочу связывать с ними свою судьбу… Как бы вам объяснить (его так и не смогли заставить обращаться к Евсею «папа» и на «ты»)… Такая карьера — ужасная советская пошлость… У меня другая жизнь. («Он, наглый поганец, уже знает, какая у него жизнь!» — кричал потом Евсей по телефону Ольге, которая позвонила извиниться за сына.) Понимаете, я хочу быть только Олегом Закутаровым, сыном Ольги Евгеньевны Закутаровой, учительницы русского языка и литературы. Я окончу школу в Краснобережном. Поступлю в университет, все равно в какой, — потому что ни один университет не даст мне что нужно, и я доберу самостоятельно. Понимаете, я буду историком. Хочу понять, что с нами всеми происходит — со мной, с вами, с этой страной, — и я пойму. А карьера советского чиновника, хоть и министра… это ужасная, ужасная пошлость».
Евсей, видимо, никак не мог понять, о чем парень толкует: кипевшее раздражение мешало вслушаться. Чего ему еще надо? Великолепное будущее — и за здорово живешь! В конце концов, он услышал только, что сын отказывается быть Клавиром, и это окончательно привело его в бешенство. Разговор происходил на кухне за утренним чаем, и Евсей с такой силой грохнул по столу своим худым кулачком, что на пол упало и разбилось пустое блюдце. Закутаров, спокойно развивавший в это время идеи творческой судьбы, осекся, замолчал на полуслове и через секунду поднялся и вышел.
Бросившись за сыном в коридор, Евсей кричал, что нет, это не его сын, что его обманули, что парень в конце концов станет жалким сельским учителем… нет, даже парикмахером или автослесарем… Что он может катиться, но только в чем есть, и вещи, которые ему в этот его приезд были куплены с прицелом на английскую школу — для того чтобы он прилично выглядел среди приличных людей («Как настоящий Клавир»), он оставит здесь, потому что в приличном обществе ему уже никогда не бывать… Что он еще на животе приползет просить прощения… Что на него зазря потрачены и годы жизни, и огромные деньги (какие там еще годы жизни? да и деньги не такие уж)…
Закутаров смотрел на истерику отца довольно холодно, если не брезгливо. На него никогда никто не повышал голос, и теперь этот человек, побагровевший от натужного крика, вмиг перестал для него существовать. Сам он до ответных глупостей вроде обещания вернуть когда-нибудь затраченные на него деньги или
