с его другом, и он искал и справлялся, проверял списки потерь, половину отпуска он потратил на то, чтобы все расследовать, — и лишь спустя два года, когда его снова командировали туда же, он что-то нашел. В красноватой чуть бугристой земле рядом с железнодорожными путями росло два оливковых деревца, из тех последних оливок, которые шеф сунул в карман своему другу. Так он узнал то, что хотел узнать.
Вот что шеф поведал внизу, в сарае, когда лежал, не в силах глаз сомкнуть, и он от всей души пожелал, чтобы нашли возле скелета у подножия командного холма хоть какие-то предметы, с помощью которых удалось бы установить, откуда человек родом, его имя, причину смерти; он имел в виду личный опознавательный знак или какую-нибудь зажигалку с монограммой, однако оказалось, что у человека там внизу все изъяли. Его останки бережно собрали и увезли; работа возобновилась лишь после того, как машина исчезла из виду, шеф самолично подал сигнал и предложил взяться за дело.
И он же самолично наблюдал за земляными работами и заливкой фундамента, всюду должен был поспеть, брал у архитектора или артельного старосты из рук чертежи и контролировал и сверял, случалось, сам подносил камни, а случалось, и пиво, обмерял и клал кирпич, лазал по лесам, даже мешал раствор. Монеты, газеты и документы мне было доверено заложить в стенной проем, и все стояли вокруг и хлопали, пока шеф замуровывал отверстие. Что за сутолока, подъезжающие и отъезжающие грузовики, и вечное облако пыли, и грохот, и приносимые ветром оклики; крепость росла все выше, и скоро мы с нашего Коллерова хутора уже стали различать еще не отделанную постройку — внушительное каменное строение, изумлявшее холленхузенцев и наполнявшее нас гордостью и нетерпением.
— Еще немного, — говорил шеф, — и мы своего достигли, тогда это раз и навсегда станет нашим учебным плацем.
Вот что он говорил.
К празднику по случаю окончания строительства пришли и кое-кто из соседей, дул порывистый ветер, унесший многое из того, что говорил артельный староста, да и речь шефа доходила лишь урывками, как бы то ни было, мы уловили пожелания, надежды и похвалы, которые попеременно становились слышны, а Доротея фотографировала ораторов и поодиночке, и когда они жали друг другу руки, она снимала не переставая, когда привязывали праздничный венок с пестрыми лентами и когда кровельщики и плотники демонстрировали нам свою игру, сохранившуюся еще только в Холленхузене: с последней уложенной балки кровельщики пытались подтянуть к себе наверх плотников, те же всей своей тяжестью сопротивлялись и в свою очередь пытались стащить вниз кровельщиков, от такого перетягивания и балансирования страх брал, что тот или другой сорвется или будет сброшен, но все хорошо знали правила игры, и потому никто не пострадал.
Но, какое бы ни царило веселье, меня все же била дрожь, и я успокоился лишь тогда, когда стали разносить корзины с холодными тефтелями и сосисками, с панированными отбивными, корзины, откуда каждый мог брать себе сколько пожелает. Пиво и пшеничную водку каждый должен был наливать себе сам у буфетной стойки, которую я установил в защищенном от ветра месте; столько бутылок, надо думать, редко когда выстраивалось вместе. Наверняка от всего этого нам что-нибудь да осталось бы, не будь здесь холленхузенцев; явившись сюда лишь из завистливого любопытства, они всякий раз, как мимо проносили корзину, уж непременно протягивали руку и, что не хотели съесть сразу, заворачивали себе на потом; и пока они набивали себе животы и опорожняли стаканы тем, что вовсе не для них было припасено, они вволю чесали языки о крепости, презрительно называя ее казармой или замком беженцев, а одна старая камбала с выпученными глазами, сожравшая по меньшей мере уже шесть тефтелей, придумала название «Вилла фу-ты ну-ты». Охотнее всего я обратил бы их всех в телеграфные столбы или придорожные камни.
Один человек, правда, не скупился на похвалы и одобрение, человек, одетый в серое, которого никто не ждал; со смущенной улыбкой он направился к шефу и вручил ему бочоночки для муки и для соли, красивейшие бочоночки, какие я когда-либо видел, после чего хотел уже скромно отойти в сторону, но шеф, по которому было видно, что он столько же обрадован, сколько и удивлен, этого не допустил; он сразу же подозвал к себе Ину, передал ей бочоночки, и оба повели Нильса Лаурицена по еще не отделанной постройке и показывали ему, наверняка пришедшему без ведома отца, еще не оштукатуренные комнаты, причем не раз вынуждены были перелезать через какие-то доски. Я все время наблюдал за ними и, как только они вышли, схватил корзину и предложил Нильсу Лаурицену холодные панированные отбивные, но он не захотел ничего есть, дружески протянул мне руку и сказал:
— Спасибо, Бруно. — И еще сказал: — Прекрасный дом, тут можно многое выдержать.
У него были светящиеся добротой умные глаза спаниеля, и хотя он был еще очень молод, на лбу его уже обозначились морщины. Сколько ему ни предлагали взять что-нибудь из корзины, он всякий раз отказывался, но Ине, той удалось заставить его что-то выпить, он ждал, пока она и себе немного нальет, а потом они выпили, пожелав друг другу здоровья, и сели на оставшийся штабель кирпича, где Ина снова попросила ей объяснить, как наполнять хорошенькие бочоночки мукой и солью.
Лечь, надо немного полежать, кто знает, какие у них на сегодняшний вечер насчет меня намерения, как долго они меня будут обрабатывать — в том числе Макс, которому я стольким обязан. Его книга, поблекшее посвящение: «Бруно, моему терпеливому слушателю, в память о совместно прожитых годах»; когда я медленно это читаю, я сразу же слышу его голос. Теория собственности. Человек, который ничего не желает. Человек, который ничего не знает. Человек, у которого ничего нет. Пять раз я это уже читал, и все пронеслось мимо и исчезло без следа, имена, мысли, но мастера Экхарта [4] я запомнил, Макс называет его всегда только «мастер» и много о нем говорит, о его значении и о том, что все написанное им столько лет назад справедливо и по сей день.
Я всегда представлял его себе в кожаном фартуке, сидящим за столом, на котором лежит открытая книга, а рядом с книгой стоят кувшин с водой и кружка, и через крохотное оконце на книгу падает луч света. Иначе я не могу себе его представить. Многие люди суть то, что они имеют, говорит он, и не хотят иными быть, и это нехорошо. Свободным должен быть человек, свободным
