такой грязненькой, такой пошлой въ сравненіи съ тѣмъ, что было здѣсь, что наполняло эту самую „диванную.*
— Внесли самоваръ. Мироновна усадила гостей на диванъ и стала сама разливать чай. Разговоръ какъ-то не клеился. И Лапинъ, и Абласовъ почувствовали, что Телепневъ слишкомъ взволнованъ воспоминаніями. Опекунъ поспѣшилъ удалиться, переговоривши съ Телепневымъ на счетъ ихъ поѣздки въ деревню; Абласовъ отговорился утомленіемъ и отправился спать въ бильярдную, гдѣ ему приготовили постель.
Остались старушка-няня со своимъ долговязымъ. Онъ потащилъ ее на верхъ, въ тѣ комнаты, гдѣ жили тетя и Маша. У Маши все было чисто, все стояло и лежало на прежнемъ мѣстѣ. Телепневъ осмотрѣлъ кроватку, мебель, книжки, тетрадки, игрушки, куклы… Мироновна только тутъ горько, горько заплакала, и Телепневъ не выдержалъ… Да и дѣйствительно, что-то надрывающее душу было въ зрѣлищѣ этой свѣтлой машиной комнаты…
— Пойдемъ, пойдемъ отсюда, заговорилъ Телепневъ, поднимаюсь съ дивана и увлекая за собой Мироновну.
Они перешли чрезъ площадку въ спальну тети. Трудно сказать, гдѣ было Телепневу тяжелѣе: въ машиной комнатѣ, или въ этой; но несомнѣнно то, что образъ Маши наполнилъ его чѣмъ-то необычайно свѣтлымъ; скорбь по ней была такъ свободна отъ всякихъ страстныхъ побужденій!.. А здѣсь, въ этой спальной, за этимъ пологомъ…
— Прибираю я, заговорила сквозь слезы Мироновна, прибираю я тутъ каждый день… чтобы ни пылинки не было., все на своемъ мѣстѣ стоитъ, да живыхъ-то людей только. нѣтъ… и не вернешь ужъ ихъ…
Телепневъ подошелъ къ окну, растворилъ его и сталъ неподвижно смотрѣть на уголокъ неба, который виднѣлся между крышами двухъ домовъ. Уголокъ этотъ освѣщался красноватой зарей…
— Здѣсь что-ли послать тебѣ, или внизу? спросила Мироновна.
— Внизу, нянюшка, у меня въ кабинетѣ.
Онъ подошелъ къ старушкѣ, взялъ ее съ особенной нѣжностью за плечи и усадилъ подлѣ себя на низкій турецкій диванъ, гдѣ столько дней и ночей они просиживали съ „тетей“.
— Ну что, взгрустнулось, не къ кому приласкаться-то, не съ кѣмъ душу отвести, промолвила старушка… Остались только мы съ тобой на свѣтѣ: старый, да малый-., только вотъ со мной еще поплакать привелось; а я помру — и одинъ останешься.
— Одинъ! повторилъ Телепневъ. -
— Не горюй очень-то, все позабудется; предъ тобой еще долгій вѣкъ и много радости, много утѣхъ, въ возрастъ взойдешь, женишься, будетъ семья, опять заживешь вотъ здѣсь съ живыми людьми… а прежняго извѣстно не вернешь.
Старушка произнесла эти послѣднія слова съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ. Телепневъ приподнялъ голову и встрѣтилъ тихій, но многозначительный взглядъ; онъ весь вспыхнулъ, точно въ первую минуту, когда юношеская страсть заговорила въ немъ.
— Да, Боря, продолжала тихо Мироновна, тяжкій грѣхъ ты на душу взялъ съ покойницей… тяжкій безвременной смертью она за него поплатилась…
— Что ты Мироновна!., вырвалось у Бориса.
— Господь ее можетъ и помилуетъ… на то его святая воля… И Машинька наша, чай, теперь на небесахъ со святыми херувимами за васъ у престола божія молится… И денно, и нощно земные поклоны кладу… за Софью-то Нико-лавну, чтобъ мукъ-то вѣчныхъ не заслужить ей…
Телепневу страшно стало отъ словъ няни.
— Не обвиняй ее, Мироновна, что объ этомъ поминать; я одинъ былъ всему виной…
— Господь разсудитъ… оба вы тякіе молодые, да красивые… я въ ту пору и сама все замѣчала, Боря, а слова не вымолвила; жалко было; а потомъ ужь и присмотрѣлась… точно на мужа съ женой… Потомъ-то ужь, какъ гнѣвъ-то божій насъ застигъ, какъ прожила я въ пустомъ-то дому, словно въ гробу, цѣлую зиму; такъ это мнѣ какъ въ сердце кольнуло, испугалась я устрашилась грѣха, вся-то ваша жизнь передо мной встала… И Машинькина-то смерть душу мнѣ давила, точно я потворщица была вашему грѣху. Молюсь я денно и нощно, молюсь… А ты долговязый молишь-ся-ли?
Борисъ промолчалъ. Онъ не хотѣлъ лгать; а совѣстно ему было празнаться Мироновнѣ, что давно уже уста его не произнесли нн одной молитвы ни за себя, ни за Машу, ни за Софью Николавну…
— Я не въ осужденіе, продолжала старушка… а забывать-то не надо, Боря, нашихъ грѣховъ… А жалко мнѣ все-таки на тебя глядѣть… нѣтъ вотъ ея тутъ, твоей радости-то, да и не любить ужь тебѣ никого такъ, вѣрь ты моему глупому слову… Я какъ подумаю объ тебѣ, да и говорю: женится онъ, какъ въ 'возрастъ войдетъ; а ужь отъ него женѣ не будетъ такой любви; больно молодъ любить-то началъ…
Съ лихорадочнымъ интересомъ прислушивался Борисъ къ словамъ няни. Они дышали такой силой, такимъ свѣтлымъ умомъ и глубокой правдой… И все это таила про себя несловоохотливая старушка, и вотъ когда пришлось имъ такъ задушевно поговорить о погибшихъ людяхъ, о затраченной жизни, объ умершей любви!..
И долго еще сидѣли * они на диванѣ. Долго Телепневъ разсказывалъ Мироновнѣ свою студенческую жизнь. Онъ ничего не скрылъ отъ нея, разсказалъ даже объ Ольгѣ Ивановнѣ. Старушка огорчилась; но не стала журить его. Те-лепнову хоть и очень стыдно было передъ ней, но все-таки онъ свободнѣе вздохнулъ, когда Мироновнѣ сдѣлались извѣстны всѣ его приключенія.
— Завтра пораньше, сказала она ему, сходя внизъ, въ бильярдную, сходимъ-ка Боря пѣшкомъ на могилки.
— Разбуди меня, отвѣтилъ Телепневъ и разцѣловался съ нею.
XXX.
Долго еще не могъ заснуть Телепневъ, Онъ присматривался въ темнотѣ къ своей спальнѣ. Въ отворенное окно входила лѣтняя, ночная свѣжесть. На дворѣ все было тихо; въ бильярдной стучалъ маятникъ все тѣхъ же часовъ, подѣ звукъ, которыхъ умиралъ отецъ Бориса на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ теперь лежалъ. Въ комнатѣ стоялъ особый запахъ, который сейчасъ же напомнилъ цѣлую эпоху жизни. Было ему покойно въ постели, ничто не озабочивало, ничто не. гнело его, какъ годъ тому назадъ, въ томъ яге домѣ; но хорошо ему вовсе не было… пустоту онъ чувствовалъ, надрывающую сердце горечь, ѣдкое сознаніе, что не для кого жить, не за что схватиться, всѣ связи, всѣ струны оборваны!..
Снились Борису все старые образы, то бабенька въ своей кацавейкѣ, то одна изъ древнихъ старухъ дѣвичьей, то Маша въ гробу, окруженная цвѣтами, то прогулка съ тетей въ густой аллеѣ липкинскаго сада,' то розовый дѣдушка, точно слепленный изъ воску, съ вѣчной мертво-старческой улыбкой…
Утромъ рано Мироновна пришла разбудить Телепнева. Онъ наскоро одѣлся; она ему подала умываться и шутила на счетъ того, что сталъ онъ такой „несуразный“, что совсѣмъ сталъ похожъ на „мужчинку“.
— Дойдешь ли пѣшкомъ до Петра-то и Павла? спрашивала его старушка, когда они выходили изъ воротъ на улицу.
— А ты часто ходишь? промолвилъ Телепневъ…
— Какъ ведро, такъ иной день и къ утринѣ сходишь, и вечеркомъ, на закатъ солнышка
