ходят так же хорошо, как и в «мое время»; слушал в Третьяковке рассказ бородатого экскурсовода о печальной судьбе картин Куинджи; стоял в ГУМе у прилавка отдела кожгалантереи, где восемь лет назад покупал себе «дембельский» чемодан. Чемодан этот цел до сих пор. Он ждет меня в бамовском вагончике в части.
После чемоданных воспоминаний ноги сами понесли меня к метро, и к семнадцати ноль-ноль я был у знакомого КПП.
Дежурный – высокий сержант с выражением лица, какое бывает у срочников на последнем году службы, щелкнув каблуками вороненых сапог, представился и, узнав о цели визита, сказал, что без пропуска вход на территорию части запрещен.
– Но, – добавил он, – если вы настаиваете, я доложу подполковнику Кореневу…
Я не настаивал. Что я мог сказать неизвестному мне подполковнику? Явился с горы на лыжах… целуйте меня пятеро… служил я здесь когда-то…
Я вышел на улицу. С плаца доносились звуки «Прощания славянки», заканчивался развод караулов.
«Всему свое время», – философски подумал я и почувствовал, что зверски устал. Однако от КПП не ушел: дождался выезда машин с караулами, проводил однополчан на выполнение боевой задачи и завернул в сквер у завода Ильича. Там нашел скамейку без снега и сел на нее.
Неудавшаяся попытка «проникнуть» в часть вернула меня из мира сентиментальных воспоминаний на грешную землю.
Я вдруг представил себя песчинкой в огромной пустыне города-гиганта, остро почувствовал свою беспомощность, ощутил себя мухачем, припечатанным к ковру массивной тушей тяжеловеса. Мухачем, понимающим, что ему не только не выиграть, но даже не выбраться из-под туши, однако сопротивляющимся, чтобы не подумали, что он сдался без борьбы.
И, может, потому, что мне стало грустно и тоскливо, я в мыслях вновь вернулся к обоим Уваровым: когда жизнь щелкает тебя по носу, лучше понимаешь других. И я понял, что пытался объяснить Уваров-старший: Коля, не желая быть белой вороной, пытался подняться, а точнее, опуститься до уровня тех, кто его окружал.
А еще через секунду я был поражен неожиданной догадкой: почему Колю дразнили Бушмакиным… Да не Бушмакиным, а Башмачкиным. Какая-то наблюдательная душа рассмотрела общие черты характера Уварова-младшего и его литературного двойника, и не только кража пальто натолкнула неизвестного мне школяра на такую аналогию. В дикий восторг, наверное, пришел он, приклеив моему будущему подчиненному кличку, которую его менее развитые ровесники поменяли на более близкую, но совершенно неприемлемую для недотепы Коли.
Коле не хватило жизненных сил и везения, чтобы удержать груз, который он на себя взвалил. А удержал бы – что стало бы с ним?
Я вспомнил свое детство, вспомнил зарок, вспомнил, как стремился выполнить его: тренировал тело, нагружая его железом; укреплял дух, ввязываясь в уличные конфликты. Но, видимо, как и Коля, я взвалил на себя не свой груз и, чтобы он не раздавил меня, не ранил, не мешал жить, создал вокруг себя оболочку-защиту, позволяющую менее болезненно переносить ушибы и синяки. Эта оболочка срослась со мной и, в конце концов, превратилась в панцирь, сделавший меня нечувствительным не только к уколам жизни, но и к чужим болям и бедам, унижениям и оскорблениям. А может быть, все мы несем не свой груз? Не за свой груз взялся Гребешков, заняв чье-то место, не свой груз несет Хвостик, военный министр района, и Сенька-колбасник – вожак молодежи Черноводского района, и майор из Домодедово, и проводник-взяточник, и седой полковник, выполняющий директивы свыше суровым словом «надо», и те, кто издает эти директивы…
Смеркалось, я продрог в непривычном сыром климате, почувствовал сильный голод и, покинув сквер, двинулся по Люсиновской к метро.
Чувство вины за случившееся не оставляло меня, и я решил подкупить свою совесть: сделать то, что должен был сделать вчера, – помянуть Уварова.
Промчавшись на метро в сторону центра несколько остановок, я выбрался на поверхность и довольно быстро наткнулся на небольшое кафе.
Рабочий день только что закончился, посетителей в кафе почти не было – это меня устраивало. Я представил, как сяду за столик, закажу водки, разолью ее в две стопки: одну себе, другую – Уварову. На его стопку положу кусочек хлеба (я видел такое на поминках)… Выполнив обряд, молча оставлю деньги и уйду – кафе не место для печали…
Суровый старик, одетый в зеленую униформу, принял у меня шинель и не дал номерка, сказав: «Военные у нас редкие гости… вашу шинель никто не возьмет… к нам ходит порядочная публика…»
Я прошел в зал и уселся за крайний столик под удивленные взгляды трех официантов, стоявших возле эстрады, на которой четверо музыкантов настраивали инструменты.
Внутри кафе казалось еще меньше, чем снаружи. Три десятка столиков тремя рядами упирались в эстраду. Горел неяркий свет, матово отражаясь в полировке мебели. Обычное кафе, какие есть и в Н-ске, только стулья особенные, с высокими резными спинками – не стулья, а троны из красного дерева, да официанты «косят» под «Интурист» – все в черных костюмах и галстуках-бабочках, в Сибири такого не увидишь.
– Из напитков только вина, – сказал, пробегая мимо меня, паренек с галстуком-бабочкой.
«Неужели моя физиономия напрочь их отрицает, – подумал я, вспомнив Гошу, – или на ней, того лучше, написано, что ее хозяин предпочитает водку?»
Кафе быстро заполнялось, уже через четверть часа в нем не было свободных мест, а у стеклянных дверей на улице выстроилась очередь. Ко мне подсели трое: парень и две девицы. Парень явно был не в духе. Он беспокойно смотрел в зал, был насторожен, в общем, вел себя так, как ведет должник, не желающий встречаться с кредиторами. Девицы же, наоборот, были веселы, раскованны, беззаботны. Одеты они были в джинсы, свитера крупной вязки, какие носят в Прибалтике. Одинаковые тени синели у них на веках и одинаковым перламутровым цветом отливали ногти, что позволяло сделать вывод – к выходу в «свет» они черпали косметику из одного источника.
Музыканты грянули «Семь сорок», и к нам наконец добрался официант. Парень назвал его по-свойски Толиком и заказал для себя и дам шампанское и шоколад. Тут же выяснилось, что «из вин – только шампанское», и мне ничего не оставалось, как заказать бутылку и бифштекс: есть хотелось зверски, и я уже начинал понимать, что в этой атмосфере, где танцуют «Семь сорок», поминального обряда не получится. Да и на фужер с шампанским кусочек хлеба не положишь. Надо было уйти отсюда раньше или сейчас, но что-то удерживало меня.
Официант принес заказанное, и пока мрачный парень и девицы скакали возле эстрады, я, как проголодавшийся волк, в три приема проглотил бифштекс и запил фужером шампанского.
В это время к столу возвратилась
