были в глубине души люди и каким продуманным оказалось мироустройство. Его отец действовал героически. Это было ясно – тогда и сейчас. Любую проблему можно было решить. Даже проблему воюющих Балкан, даже проблему Северной Ирландии. Роланд унесся в мыслях еще дальше. Теперь он окончательно утратил чувство реальности и был настроен на сентиментальный лад. «Зефирный» – так он это называл. Как будто кто-то накапал ему в стакан с коктейлем психотропного вещества. И по мере того как обволакивавшие его голоса звучали все громче, он погружался все глубже в сладкую пористую массу одурманенного состояния и, уже махнув рукой на тщетные попытки объяснить, что с ним происходит, ощущал лишь удовольствие от самого факта своего существования. Какая же это удача – просто быть, обладать разумом – этим активом, который никогда не записывали в колонку «кредит» в бухгалтерском реестре социального капитала. Он вспомнил строку из «Оды к Психее»: «вся в вьющихся стеблях шпалера исправного ума». Для кого-то это была привилегия, но не для Роланда – хоть денег у него было с гулькин нос, его ум все еще исправно работал. Пускай и размягченный, как зефир. Но затейливый, как густой узор вьющихся стеблей роз на садовой шпалере.
И в этот момент он выпал из своей грезы, наполнил бокал и подключился к беседе, которая, к сожалению, начала затухать. У роз имеются шипы. Бездушный ритуал момента предусматривал славословия по поводу великих трудов Джона Мейджора, премьер-министра, добропорядочного, всеми оплеванного человека, который стал жертвой, с одной стороны, оравы чудаков из числа парламентских правых, намеревавшихся осуществить фантастический проект по отделению Британии от Европы, а с другой стороны, однопартийцев, этих мелких греховодников, к всеобщей потехе уличенных в своих похождениях в тот самый момент, когда – так это было представлено в прессе – премьер призывал нацию к умеренности и уважению непорочных семейных ценностей [117].
* * *
Через несколько месяцев, в сентябрьскую субботу, спустя три дня после своего десятого дня рождения, Лоуренс сидел за этим расчищенным столом, и перед ним лежали ножницы, газетные вырезки, клей и альбом большого формата, который он попросил себе в подарок. Дафна была на работе. Ее дети – в Борнмуте у отца и его двадцатичетырехлетней подруги Анджелы, с которой они виделись впервые. Роланд сидел за столом напротив Лоуренса. В последние дни они проводили наедине друг с другом меньше времени, чем раньше. Роланд задумчиво изучал лицо сына и, угадывая в нем черты Алисы, почувствовал, как в нем проснулась старая любовь или смутное воспоминание о любви. Он мог почти ясно вспомнить, каково это было – любить ее. Ее бледность, огромные темные глаза, прямой нос и эта ее привычка отводить взгляд прежде, чем она начинала говорить. А потом постарался увидеть, что же получилось из того, что оба родителя передали будущему сыну той ночью в Либенау, когда, стараясь не шуметь, единственный раз занялись любовью, что стало для Лоуренса его собственными чертами. Неуклюжая голова, казавшаяся несоразмерно большой на узеньких плечиках, и когда мальчик с чем-то соглашался, то не кивал ею, а как-то качал из стороны в сторону. Губы имели форму классического лука Купидона. Как сказала Дафна, когда-нибудь девушка, поцеловавшая этого мальчика, умрет от удовольствия. Он снова поглядел на голову, полную разных мыслей, по большей части невысказанных. Его всегда захлестывала волна радости, когда Лоуренс тихо подкрадывался к нему, брал за руку и делился каким-то сокровенным соображением, которому, он знал, предшествовали долгие размышления и поиски информации.
Пять лет назад он с Лоуренсом гостил у знакомых в их загородном коттедже. Их дочке Ширли было пять, столько же, сколько и Лоуренсу. Были там и дети постарше. А двоим самым младшим предложили поиграть вместе, мотивировав тем, что они подходили друг другу. Для них устроили поездку на пони, они сели в повозку рядом с возницей и по очереди брали вожжи. Вечером их искупали в одной ванне, а потом уложили спать в одной спальне. А в начале четвертого утра Роланда разбудил осторожный тычок в плечо. У его кровати стоял Лоуренс, чей силуэт темнел на фоне залитой лунным светом стены.
– Не можешь заснуть, милый?
– Не могу.
– Что случилось?
Большая голова мотнулась вперед, и мальчик заговорил, глядя в пол:
– Я не думаю, что Ширли мне подходит.
– Ну и ладно. Тебе же не надо на ней жениться.
Молчание.
– А… ну, хорошо.
Когда Роланд отнес сынишку в кровать, тот уже спал.
Следующим вечером взрослые и дети стояли вместе в саду и наблюдали, как луна восходит над грядой дубов и ясеней. Когда она стыдливо выглянула из-за самых высоких веток, Лоуренс, желая завязать разговор, схватил хозяина дома за локоть и сделал торжественное заявление, вошедшее потом в семейные анналы:
– А вы знаете, что в нашей стране тоже есть луна?
Десятый день рождения, о котором Лоуренс говорил ежедневно на протяжении многих месяцев, имел для него огромное значение. Не только потому, что наконец его возраст будет выражаться двузначным числом, но и еще по одной причине. Для него он ассоциировался со взрослостью. По всей кухне были разбросаны мальчиковые подарки. От Дафны и ее детей – роликовые коньки и снаряжение для уличного хоккея. А еще, по его просьбе, введение в математику для взрослых, двухтомная энциклопедия – тоже для взрослых – и альбом для газетных вырезок. Какое-то время назад отвечая на очередные вопросы Лоуренса о его маме, Роланд показал ему папку с вырезками газетных и журнальных рецензий, которую ему все эти годы присылал Рюдигер. Возможно, он совершил ошибку. Но сын испытал невероятную гордость. Он долго разглядывал ее фотографии. Его поразила ее слава.
– Она такая же знаменитая, как… «Оазис»? [118]
– Нет, писательская слава гораздо меньше значит. Но это в любом случае слава, и она куда важнее.
– Это ты так думаешь.
– Да, думаю. Но ты прав. Многие люди со мной не согласятся.
Большая голова медленно покачивалась, словно в такт его размышлениям.
– Думаю, ты прав. Куда важнее. – И затем последовал обычный вопрос: – А почему она не приезжает и не видится со мной?
– Ты мог бы ей написать. Я не знаю, где она живет, но я знаком с человеком, который это знает.
– Думаю, Oma знает, где она.
– Возможно.
Его письмо, которое он сочинял многими вечерами после школы, растянулось на десять страниц, исписанных забавным почерком с округлыми завитушками. Он описывал свою школу, своих друзей, свой дом, свою спальню и последние каникулы, проведенные на взморье в Саффолке. В самом конце он сообщал, что любит ее, и даже выдал ей свою самую заветную тайну – что еще он любит математику. Роланд был уверен, что Джейн не отошлет это письмо дочери. Он сделал на конверте пометку persönlich [119] и отправил его Рюдигеру с пояснительной запиской. Прошло два месяца – никакого ответа не последовало. Роланд не удивился. После их случайной встречи в Берлине он трижды писал ей, ни разу не получив ответа, уговаривая связаться с Лоуренсом. Он даже побеседовал с Рюдигером, когда тот приезжал в Лондон. Они встретились в баре его отеля около Грин-парка. Издатель выразил ему свое сочувствие и понимание, но твердо заявил, что профессиональные принципы не позволяли ему вмешиваться в частную жизнь его авторов.
– Она не хочет об этом говорить!
Но Лоуренс не оставлял попыток. Он вознамерился составить «Книгу об Алисе Эберхардт» – такая надпись, выведенная золотым карандашом, теперь красовалась на обложке альбома. Он объяснил, что все вырезки должны быть скомпонованы в хронологическом порядке, сначала на английском языке, потом на немецком. Рядом с альбомом он выложил в одну линию ножницы, клей-карандаш, маркер и влажную тряпочку. Он рылся в папке с вырезками, пока не наткнулся на английскую рецензию «Путешествия». Она уместилась в одной колонке, которую он вырезал и наклеил на первую страницу. Выглядело все аккуратно.
Он оказался прав насчет его бабушки. После публикации первого романа Алиса и мать помирились. Джейн получила от нее указание ни в коем случае не давать Роланду адрес дочери. Это его разозлило, и во время их очередного приезда, после того как Лоуренс был уложен в кровать, между ними возникла перепалка. Он
