Но теперь оно подступило к нему с совсем другой стороны.
Он читал интервью с Алисой в надежде найти упоминания о ее любовниках, но она никогда не рассказывала о своей личной жизни. «Следующий вопрос» – так она невозмутимо реагировала, даже если ей задавали невинный вопрос, в какой части Германии она сейчас живет. На явно непостановочной фотографии в одном из журналов она, радостная, сидела в каком-то ресторане. Никто из мужчин за столом не показался Роланду ее возможным любовником. Германская пресса не была такой же беспардонно любопытной, как британская. Но поскольку Алиса Эберхардт не приезжала в страну, и не принадлежала к определенному литературному кругу, и не была замешана в громких связях, и ее не замечали в модных ресторанах или на светских мероприятиях, и ей было уже почти сорок восемь, ее жизнь не представляла интереса для разделов светских сплетен. Небольшая команда британских журналистов поехала в Мюнхен, где они встретились с ней в офисе ее издателя. Это были в основном знатоки книжного рынка, державшиеся с ней подчеркнуто уважительно, чуть ли не благоговейно.
С высоты прошедших лет время, прожитое ими совместно, словно сокращалось. Всего-то они и прожили три года – с 1983-го по 1986-й. Но эмоциональное значение этих трех лет казалось куда весомее, и Лоуренс был тому живым доказательством. Кроме того, они еще общались в Институте Гёте в 1977-м и спустя четыре года встретились после концерта Дилана, когда на Мика Силвера набросился прохожий. А потом Берлин, кафе «Адлер», переулок под дождем. Время их общения растянулось после того, как он написал ей о Лоуренсе и не получил никакого ответа, и затем растянулось еще больше, когда он тихо восхищался ее последним романом и снова заметил свое отсутствие на его страницах. Всякий раз, когда он видел ее фотографию, тонкая нить вновь связывала его с далеким прошлым. И восемнадцать лет спустя оно казалось ничуть не изменившимся – лицо женщины, которая когда-то, тщательно выговаривая немецкие слова, делилась со взрослыми учениками в классе своими литературными амбициями.
Его антимонархически настроенный приятель, сбитый насмерть мотоциклистом десять лет назад, как-то сказал ему, что своим назойливым присутствием в средствах массовой информации некоторые молодые члены королевской семьи постоянно нарушали его личное пространство.
– Так перестань о них читать, – ответил ему тогда Роланд. – Я вот не читаю о них, и они меня не тревожат.
Только теперь он понял, что тот имел в виду. Алиса время от времени его тревожила. Он вынужден был читать каждую ее новую книгу. Он вынужден был читать все, что ему присылал Рюдигер. Она не оставляла его в покое. Она отказывалась не писать хорошо, хотя полностью игнорировала его в своих книгах. После стольких лет он уже и не очень-то возражал, но было бы неплохо, если бы ее лицо, искусно подсвеченное на фотографиях в качественных журналах, исчезло с его глаз долой. Но даже если бы такое случилось, она все равно продолжала бы его преследовать – не только взглядом их сына и его привычкой отводить глаза при разговоре, но и его необычайной серьезностью. Вот что больше всего роднило Лоуренса с его матерью.
* * *
Спустя два года обе клэпхемских семьи так и не зажили одним домом. Разговоры о браке, правда, не прекратились полностью, но как-то поутихли. Оба были заняты, цены на жилье росли неравномерно в разных городских округах, и было как-то менее рискованно продолжать жить на два дома, расположенных всего-то в миле друг от друга. Дети Дафны два раза в месяц проводили выходные с отцом. И это служило препятствием для их отношений, потому что Дафна очень ценила эти четыре дня в месяц, которые проводила в одиночестве. Ну и отлично. Роланд давно привык проводить время вдвоем с Лоуренсом, и это ему нравилось. Обе семьи в полном составе время от времени ночевали друг у друга. Родители присматривали за чужими детьми. Иногда это создавало хаос, но его сын и трое детей Дафны дружили, и жить такой суматошной жизнью было проще, чем принять судьбоносное решение, которое черта с два можно будет переиграть, – но они никогда в открытую этого не говорили. Бывают любовные романы, которые преспокойно и безболезненно сгнивают. Медленно, как фрукт в холодильнике. Может быть, и этот такой же, думал Роланд, хотя и не был в этом так уж уверен. Секс, случавшийся все реже, не утрачивал страстности. Когда была возможность, они непринужденно вели серьезные разговоры. Их связывал интерес к политике, и с приближением выборов их охватило азартное предвкушение. Так что все шестеро – все «акционеры», как теперь говорили экономисты нового лейборизма [121], – жили в приятном тумане представлений слишком устойчивых или слишком интересных, чтобы их можно было с легкостью развеять. Инерция сама по себе представляла силу.
Весной 1997 года у Роланда впервые умер близкий член семьи. Это было время, когда никто с детства не сталкивался со смертью родственника. Но на процветавшем Западе после массовых кровопролитий двух мировых войн жить, не зная, что такое смерть, стало странной привилегией и одновременно ахиллесовой пятой защищенного поколения. Шумное, жаждущее секса, товаров и многого другого, оно болезненно относилось к вымиранию. Роланд счел, что брать с собой на похороны одиннадцатилетнего Лоуренса лучше не стоит. И отправился в одиночку на первую в своей жизни встречу с трупом.
Он приехал туда ранним поездом. Чтобы унять тревожные мысли, отправился от вокзала кружным путем через весь город. Олдершот выглядел так, словно накануне вечером его разгромила пьяная орава. То ли солдат, то ли болельщиков. В центре у рынка тротуары и водосточные канавы были усыпаны битыми бутылками и виднелись потеки крови или кетчупа, размазанные дождем. На этом самом месте в 1954 году его сводный брат Генри, тогда ему было восемнадцать, случайно наткнулся на мать, и та его не узнала. Эту семейную тайну – почему в 1941 году Розалинда отослала Генри и Сьюзен из дома, не суждено было разгадать. Она всегда объясняла это тем, что была сильно стеснена в средствах и ей не на что было их растить, но ей никто не верил. Она тогда была не беднее, чем до войны. Но этот вопрос порос быльем, и все перестали его задавать.
Роланд вышел из универмага «Вулворт», где он, трехлетний, застыл, остолбенев при виде темно-красного исполина в дверях центрального входа – автомата, взвешивавшего людей и сообщавшего результат голосом. Застыв однажды около этого автомата, он потерял маму и рассеянно побежал за чужой тетей в юбке. Юбка была белая в цветной горошек, в точности как у мамы. И когда к нему повернулось незнакомое лицо, он от ужаса потерял дар речи. А когда его привели к маме, заплакал. Он запомнил уксусный привкус своего горя – это было драже «Пик-энд-микс», высившееся горкой на прилавке рядом. Грушевое драже.
Выйдя из «Вулворта», он пересек улицу и миновал два стоявших рядом больших кинотеатра. В одном из них он смотрел «Голубые Гавайи» с Элвисом Пресли, просидев два сеанса подряд. Ему было тогда тринадцать. Вероятно, он приехал из «Бернерс-холла» на каникулы. Его родители покинули Триполи и ждали нового назначения отца. Сначала был Сингапур, потом Ливия, скоро это будет Германия – их жизнь в изгнании, подавленная мамина тоска по родине. Как будто они от чего-то бежали. В тот долгий день в кинотеатре Роланд никак не мог оставить солнечные пляжи Элвиса и его красивых друзей и вернуться в унылую жизнь за стенкой просмотрового зала. Неожиданно в зале появился отец, который пришел за ним, и стал орать на него за то, что прождал его в фойе. В конце концов его провел в зал контролер и, посветив фонариком, нашел Роланда в первом ряду. Отец и сын молча шли под дождем в квартиру Сьюзен, где они в тот момент остановились.
А сейчас Роланд снова шел их маршрутом через пустую автостоянку и вскоре оказался в неприглядной части города, где некогда женатых военных расквартировывали с семьями в стоявших рядками вдоль улиц двухэтажных домишках поздневикторианской постройки – тесных, неотапливаемых и сырых. Сьюзен жила там со своим первым мужем и двумя малышами. Роланд иногда тоже останавливался в их доме на Скотт-Монкрифф-сквер.
