версия событий фиксировала печаль. Печаль казалась искусственной, относившейся больше к придуманному сюжету, и поэтому больший акцент был сделан на слове «сердце», чем на факте болезненной смерти.
Лоуренс все еще пристально смотрел на него, ожидая других подробностей, но Роланд не мог говорить. Нэнси взяла Лоуренса за локоть. Они с Гретой собрались произнести какие-то сочувственные слова. Они были куда более эмоциональными, чем их брат, сидевший с прямой спиной, и чем отец с сыном. Дафна, строго помахав в воздухе пальцем, заставила девочек притихнуть. Над столом повисла тишина, все ждали, что Роланд продолжит свой рассказ.
Лоуренс, должно быть, заметил, как у папы заблестели глаза. Этот мальчик был способен утешить взрослого мужчину. И произнес ласково-ободряющим тоном:
– А что у них было на обед?
– Курица с картошкой… – Он хотел сказать «с горошком». Но от смешной обстоятельности вопроса чуть не рассмеялся. Он шумно откашлялся и, встав из-за стола, пересек комнату, подошел к окну и стал глядеть на улицу, стараясь взять себя в руки. Ему повезло, что девчонки были такие неугомонные. Они повскакали со стульев и, гомоня, как птички, обступили Лоуренса. Их объятия и соболезнования послужили для Роланда полезной маскировкой. Даже Джеральд подошел к Лоуренсу выразить сочувствие:
– И правда невезуха, Лоуренс.
От этих слов девочки захихикали, потом засмеялись Дафна и Лоуренс. Смеялись все. Какое облегчение! Ком откатил от горла Роланда, и к нему снова вернулось то ощущение, которое он не смог подавить раньше. Оно посетило его, когда он ехал на поезде в Клэпхем, стоя в переполненном вагоне с теннисным снаряжением за спиной. А потом во время короткой прогулки по старому городу к дому, через рощу Ректори-гроув, она снова пришла, ужасная неуместная мысль. Свободен. Небо над ним словно стало просторнее. Больше он не был сыном своего отца. Теперь он единственный отец. Теперь никто больше не стоит между тобой и пустой дистанцией до твоей могилы. И перестань притворяться – облегчение такое же нормальное чувство, как и печаль. Смерть была ему в новинку, но он знал, что не следует доверять первым чувствам. Понятное дело, они служили доказательством объяснимого помутнения рассудка, и они потом угаснут. Стоя лицом к окну, наблюдая ползущий поток транспорта, он мысленно перебирал варианты. Ты похоронил родителей, или они похоронили тебя и горевали по тебе куда безутешнее, чем ты мог бы горевать по ним. Нет большего горя, чем потерять своего ребенка. Так что считай себя и своего отца везунчиками.
* * *
Худенькая девочка-подросток в обтягивающем брючном костюмчике черного цвета открыла дверь похоронной конторы и, когда он вошел, отвесила ему церемонный поклон. Похоже, ей было указано не вступать в разговоры, или же она страдала расстройством речи. Она кивком пригласила его сесть на стул в небольшом красном зале ожидания, и его слова благодарности прозвучали излишне оживленно. Потом она, сложив ладони, сделала успокаивающий жест и исчезла за красной велюровой занавеской. Нигде в помещении не были разложены журналы – что ж, на это им хватило вкуса. На стене висела обрамленная фотография реки, узкой и быстрой, вероятно, это был Стикс. Хотя река больше смахивала на Ист-Дарт, где он как-то в подростковом возрасте незаконно рыбачил и поймал огромную форель на крючок с червяком – этот способ рыбалки, как он потом узнал, мог разозлить местных рыбаков, ловивших форель по старинке. Вынув из рыбы требуху, он пожарил ее на костре и съел на пару с Франческой, итальянкой, с которой познакомился в баре «Краймиа инн» в Олдершоте. Они, по его мнению, чудесно провели выходные, переночевав в позаимствованной палатке на лесной полянке в Дартмуре, хотя ему бы следовало провести это время в школе, готовясь к поступлению в университет. Но после возвращения из национального парка она написала, что больше не хочет с ним встречаться. Эту тайну он так и не смог разгадать.
Он вдруг услышал из отверстия в потолке над головой моросящий звук – настойчиво повторявшийся аккорд пришепетывавшего синтезатора, который сопровождался далеким шумом прибоя. Через минуту аккорд зазвучал чуть иначе. Музыка смерти в стиле «нью-эйдж». Он находился в помещении, которое некогда было гостиной скромного дома, зажатого между велосипедным магазином и аптекой в квартале недорогих двухэтажек эдвардианской архитектуры. Сосновая столешница кофейного столика, почти доходившего ему до колена, была покрыта крошечными пузырьками и черными волосами, выпавшими из кисти или головы, засохшими в заметном темном пятне – результате самостоятельной реставрации. Все стоявшие тут стулья были из разных гарнитуров. Его умилила непритязательная обстановка зала ожидания. Бромли и Картер изо всех сил постарались оформить тут все за малые деньги. И они столкнулись с той же трудной проблемой, что и дизайнеры величественных усыпальниц, вроде могилы Наполеона в Доме инвалидов, куда Роланд однажды вместе с Алисой отстоял длиннющую очередь: усопший сейчас здесь, потом не здесь – и не собирался возвращаться. Полированный красный кварцит или его умелая имитация – не все ли равно?
Его охватило чувство тревоги, словно отец еще не умер. Приостановленное событие, как в ситуации с котом Шредингера. Только присутствие сына-свидетеля рядом с трупом могло вызвать коллапс волновой функции и убить отца. Он вспомнил, как они с мамой сидели в похожем помещении и ждали вызова к хирургу-ЛОРу. В восьмилетнем возрасте у него возникли проблемы с дыханием, которые описывались словами «синусы» и «аденоиды», казавшиеся привычными добавлениями к его имени. Розалинда тоже не знала их значения и употребляла их поочередно как синонимы. Между ними разразился яростный спор, когда они сидели в кабинете ухо-горло-нос. Охваченный тошнотворным ужасом, Роланд слушал, как мама преувеличивала серьезность его симптомов. Пересилив свою робость, он заставил себя вмешаться и стал убеждать врача, что ничего страшного с ним не происходило. Ну, трудно дышать, ему это не слишком мешало. На низких полках около глубокой квадратной раковины стояли зловещего вида белые тазики с синими ободками, где очень скоро могли бы лежать окровавленные органы, вырванные из его тела. Он слыхал, что их называли почечными тазиками – за их почковидную форму. Он был готов сказать что угодно, все отрицать, лишь бы не дать доктору залезть в свой шкаф у стены, где у него хранились шприцы, скальпели и стальные щипцы. Никто же ему не объяснил, что необходимая процедура будет произведена в будущем, в другом месте и под анестезией.
Сегодняшняя процедура не предполагала такого же облегчения. Что же до мамы, то ему надо было прийти с ней сюда на следующий день. Занавеска раздвинулась, и из-за нее вышел отец девочки с протянутой к нему рукой. Роланд встал со стула, пожал руку и услышал сердобольные слова соболезнования мистера Бромли. Его внешнее сходство с дочкой казалось смешным. У обоих над тяжелым подбородком торчал нос-пуговка. Но если в ее бледности было что-то старомодно панковское и по-своему привлекательное, то бледность его кожи вызывала жалость. Ему надо было побольше бывать на воздухе.
Роланд последовал за ним по узкому коридору в заднюю часть здания и вошел в просторную комнату. Здесь умиротворяющая музыка в стиле «нью-эйдж» звучала громче. Пахло как в парфюмерном отделе универмага. Тело лежало в гробу, который Розалинда долго выбирала. Черный костюм, белая рубашка, черная бабочка и черные ботинки с видневшимися серыми носками. Атласная внутренняя обивка с рюшами и оборками смахивала на женское платье. Майору бы она страшно не понравилась. И еще Роланд заметил досадную ошибку. В гробу лежал не он. С лица исчезла тонкая щеточка усов, которые он впервые отрастил во время войны, когда его произвели в старшие сержанты, признав после Дюнкерка негодным к строевой службе, и он стал обучать новобранцев на учебном плацу в Блэнфорде и Олдершоте. Его рот разъехался в широченной щелевидной улыбке, смахивавшей на прорезь в почтовом ящике, вокруг которой располагалось лицо. Лоб прорезала задумчивая морщинка, которой у него никогда там не было. Роланд в изумлении обернулся к мистеру Бромли.
Гробовщик смиренно опередил его вопрос:
– Это ваш отец, майор Роберт Бейнс. Его рот, вероятно, был широко раскрыт в момент кончины. Мышцы, разумеется, не сократились.
– Понятно.
– Мне жаль. Вы, возможно, хотите некоторое время побыть с ним наедине.
– Вы не могли бы выключить эту музыку?
Мистер Бромли
