пугающей, когда тот был еще совсем маленьким, был тем самым человеком, который мог ударить маму, который облапошил вдову и хвастался об этом, который навязывал свою волю во всех семейных делах, частенько по пьяной лавочке, который беспощадно настаивал на своем и кто совершил какой-то постыдный поступок, чем вызвал ненависть Сьюзен. Во всех деяниях отца был замешан Роланд. И потому он предпочел бы остаться в стороне и забыть. Полностью распутать эту леску не удастся никогда.
Согласно плану, разработанному Роландом и его сестрой, шотландский волынщик в килте и с кожаной сумкой должен был медленно выйти из-за деревьев Олдершотского крематория, наигрывая «Ты больше никогда не вернешься», и приблизиться к участникам похоронной церемонии, и затем под звуки его волынки гроб будет отправлен в печь. Но волынщик сказал, что может исполнить только «Великую благодать» [123].
Скромная церемония, без гимнов и надгробных речей, как того пожелал усопший, прошла вполне пристойно, с проникновенной речью дамы – распорядителя похоронами, рекомендованной гробовщиком. Закончив речь, она бросила многозначительный взгляд на Сьюзен, и та ткнула Роланда в бок. Роланд вышел из ритуального зала и знаком попросил волынщика начать свою погребальную песнь. Заранее решили, что во время погребальной церемонии тот будет дожидаться в кипарисовой рощице за автостоянкой, в ста метрах от дома скорби. Но на местность внезапно упал нежданный туман, и Роланд не смог увидеть волынщика. Он двинулся по направлению к нему, но тут запищали все трубки волынки, и Роланд поспешил вернуться в дом. Присутствующие слушали, как звуки «Великой благодати», далекие, но чистые, медленно затихают. Волынщик шагал к другому зданию. Вскоре звуки совсем пропали. Роланд снова вышел посмотреть, но туман сгустился, и волынщика нигде не было видно. Он вернулся и, извинившись перед присутствующими, сказал, что волынщик, должно быть, уже развлекал посетителей открытого бассейна «Олдершот лидо» неподалеку отсюда. Майор бы это, несомненно, одобрил. Все, даже Розалинда, засмеялись. После чего вперед вышла распорядительница похорон, призывая к тишине, подняла руку и предложила на минуту погрузиться в размышления. По прошествии минуты молчания майор отправился, вперед ногами, в свой последний путь к зеленой занавеске.
* * *
Через две недели Розалинда, потерявшая мужа, с кем прожила пятьдесят лет, переехала в Лондон. В те ночи, когда Дафна с детьми приезжала к Роланду на ночевку, он был счастлив, что мама стала частью их шумной веселой семьи. Грета и Нэнси сразу к ней привязались. Их троица частенько шушукалась о чем-то своем. Впервые в жизни Роланд и мама подолгу беседовали. Майор, даже находясь в самом благодушном настроении, всегда их ревновал – это чувствовалось. Прошлое было его запретной территорией. Он устанавливал условия и пределы нахождения там. Отец страшно разозлился, когда Роланд однажды спросил у него, как и когда он познакомился с мамой. Когда он задал маме тот же вопрос, она дала ему какой-то уклончивый ответ, словно не желая обидеть отца. Стандартное изложение событий их знакомства оставалось неизменным. После войны. В 1945 году.
Розалинда вроде бы совсем не горевала. Она неустанно, чуть ли не до изнеможения, заботилась о муже, она полвека жила под его властью, как преданная офицерская жена. А сейчас, выпив стаканчик хересу перед ужином, она беспечно смеялась, была оживленной и экспансивной. Роланд никогда ее такой раньше не видел. Она встретила сержанта Роберта Бейнса в 1941 году, сообщила она Роланду и Дафне, когда детей уложили спать.
– Ты хочешь сказать, в сорок пятом, – уточнил Роланд.
– Нет, в сорок первом. – Она, похоже, не осознавала, что опровергает устоявшуюся версию. Грузовик, на котором она ездила с водителем стариком Попом, доставлял грузы не в армейский склад в Олдершоте, а в саутгемптонские доки. Сержант-охранник был «та еще скотина», вздорный, вечно придирался к путевым листам и вообще был «жутким грубияном». Но он пригласил ее на танцы в сержантский клуб. Розалинда оказалась в трудном положении. Она его боялась и к тому же была замужем, с двумя детьми. И она отвергла приглашение. Месяц спустя он снова ее пригласил. На этот раз она сдалась. Ее мать вытащила из чемодана свое старое платье, и они его втихомолку перешили. Танцы стали для нее сущей пыткой, она слова не могла вымолвить, но потом Розалинда и Роберт начали «встречаться», но «не более того». «Я бы никогда так не поступила с Джеком, он же был на фронте». Мать Джека, которую Роланд знал как «бабушку Тейт», каким-то образом прослышала про новое знакомство невестки, которое посчитала любовной интрижкой, и рассвирепела. Она написала сыну письмо и поведала, что учудила его жена. Он сначала участвовал в боях в Северной Африке, а потом их разместили на Мальте.
– Получив письмо, Джек сбежал в самоволку и вернулся в Англию.
– Без документов, с Мальты? В 1943 году? Это невозможно.
– Или он выбил себе отпуск по семейным обстоятельствам. Я не знаю. Приехав домой, он мне сказал: «Я хочу увидеться с мужчиной, с которым ты встречаешься». И они встретились, выпили пива в «Принце Уэльском» – в пабе напротив газовой станции.
Роланд вспомнил эту станцию, где перерабатывалась нефть. Матери любили приводить туда детей, чтобы те стояли на территории станции, вдыхали горячие пары и лечили свои насморки и кашель.
Розалинда помолчала, а потом обратилась к Дафне. Ее могла понять только женщина.
– Джек многие годы смотрел сквозь пальцы на мои похождения. Теперь настал его черед.
Значит, у нее была с ним связь, подумал Роланд, но промолчал. Встреча в пабе, по словам Розалинды, «прошла хорошо». В это было трудно поверить. Джек, пехотинец, принимал участие в высадке в Нормандии – в июне 1944 года, – а спустя несколько месяцев вошел в лес около Неймегена, был окружен немцами и получил несколько пуль в живот. Его бросили умирать. Но там раненого нашел его же взвод, Джека отправили обратно в Англию и положили в госпиталь в Ливерпуле. Первое, что он мне сказал, когда я приехала его навестить: «Я устроил тебе ужасную жизнь, Рози».
Пропуск Розалинды позволил ей провести у его койки два дня. Через десять дней после ее возвращения он умер. Восьмилетний Генри к тому времени уже жил с бабушкой Тейт. Сьюзен поместили в лондонский сиротский приют, предназначавшийся для детей моряков, погибших в море. В сороковые годы там царили жесткие порядки. Она там ужасно страдала, но ей разрешили вернуться к своим только после того, как у нее в горле образовалась киста, которую требовалось удалить хирургическим путем. Дети ее сторонились, сказала Розалинда, «покуда я пыталась наладить свою жизнь».
Одна тайна раскрыта. Теперь не нужно было спрашивать, отчего бабушка Тейт ненавидела Розалинду. «У нее был рак, она умерла, крича от боли».
Розалинда умолкла, погрузившись в воспоминания. Сморщенная, как грецкий орех, кожа под глазами была темно-коричневой, почти черной, в запавших глазах застыл непонимающий взгляд старости. В произнесенных ею потом словах проявилась черта, которую он не знал. Послание из тяжелых времен. Даже сами ее слова были ему незнакомы:
– Бог забирает свои долги не только деньгами.
Роланд не выказал удивления столь выразительной переоценкой прошлого и не стал критиковать мамино намерение расквитаться по старым счетам. Ему хотелось, чтобы она продолжила свой рассказ. Живя с ними в Клэпхеме, она больше говорила о Джеке, чем о Роберте. До войны деревенский полицейский обычно приводил его домой после недельных, а то и месячных загулов. Пока Джек пропадал неведомо где, Розалинда едва сводила концы с концами и жила «на подаяния», то есть на скудное государственное пособие. Было понятно, что Джек уходил отнюдь не для того, чтобы спать под кустом или страдать от одиночества. Несмотря на все это, теперь, в воспоминаниях Розалинды, он буквально расцвел, превратившись в романтического героя, безбашенного и неверного, но в высшей степени замечательного. Он перестал быть запретной темой разговоров. В отличие от ее второго мужа, он ценил в жизни приключения, а не дисциплину и порядок. Он сражался в Северной Африке, Италии, Франции, Бельгии и Голландии и погиб за родину. Он теперь воссиял, и она могла претендовать на него.
За сексуальные отношения с женой солдата, находившегося в действующей армии во время войны, Роберту Бейнсу могло грозить увольнение
