мы перешли на другую станцию, вошли в вагон другого поезда. В вагоне я умудрился стать рядом и наблюдать за ней.
Она здорово изменилась, можно сказать, стала другой: пополнела, в движениях появилась какая-то плавность. Прежними остались только губы, которые придавали лицу обиженное выражение и вызывали желание защитить ее от жизненных напастей и обидчиков.
И берет на ней был другой. Тот был белый, вязаный, этот – замшевый, коричневый. И сидел он не так лихо, как раньше, не на одном ухе, а чуть-чуть на боку, как и положено, видимо, носить его замужним женщинам… И почему я не подумал, что она может быть замужем?
По дембелю я позвонил ей, чтобы встретиться и проститься. Ее на месте не оказалось, я не стал разыскивать, уехал… О том, что я мог для нее значить, догадался гораздо позже, когда стал кое в чем разбираться. Тогда я вспомнил ее щебетание о смене обстановки в квартире, разговоры, как лучше вести хозяйство… Все это не было игрой во взрослую жизнь: это было предложением к совместной жизни. Но тогда я этого не понимал и расстался с ней легко, как обычно расставался с другими девчонками моего возраста и старше…
И вот я решил увидеть ее, случайно столкнуться с ней где-нибудь на улице. Но в восьмимиллионном городе случайности нужно организовывать, что я сейчас и делаю: иду за ней и выбираю момент для эффектной случайной встречи… Правда, есть небольшое «но» – она замужем. Об этом я раньше не подумал: все, кого мы оставляем, кажутся нам всю жизнь такими, какими они были в то время. Но время течет и для них.
Когда мы вышли из метро, было почти светло. Мы перешли улицу и двинулись вниз аллеей сквера: впереди она, сзади, метрах в тридцати, я. Чем дальше мы шли, тем больше я понимал, что случайного столкновения не получится. Надо просто догнать ее и окликнуть…
Миновали небольшой сквер, свернули в какой-то переулок и снова вышли на улицу, где было много транспорта и людей.
Филеры прошлого века не вели так свои объекты, как это делал я. Я даже походку изменил, но все время держал ее в поле зрения, однако ни разу не посмотрел прямо на нее, опасаясь, как бы она не почувствовала мой взгляд.
Пересекли еще одну улицу, и она ускорила шаг, подходя к стеклобетонной коробке какого-то учреждения. Ее еще можно было догнать, окликнуть, в крайнем случае. Но я не сделал ни того, ни другого. Через полминуты она скрылась за вертушкой с вахтером, а я прошел мимо коробки, где она работала, своей походкой: необходимости в маскировке уже не было.
Позавтракал я в чебуречной рядом с Большим Каменным мостом. После пошел на Красную площадь, снова посмотрел смену часовых, поболтался по улице Разина, поглазел на отреставрированные церквушки, мимо которых ходил я два года на посты сначала под командой разводящего, а затем разводящим. Но очарование вчерашнего дня возродить не удалось, и я поехал в свое пристанище и стал коротать время в кресле аэровокзала.
Диктор объявлял посадки на рейсы, регистрацию, кого-то предупреждал, кого-то искал, менялись вокруг меня соседи, все было в движении, и только я, как непричастный к этому движению, оставался на одном месте.
Пустота, которая образовалась у меня согласно определению Силина в «эфемерном понятии – души», требовала какого-нибудь наполнения, и я достал из портфеля рукопись сугробовского рассказа…
* * *
«И тут Глыбин все понял. Ему стало ясно, что за игру затеяли взрослые, чтобы не ранить душу ребенка, и почему беспокоилась мать, опасаясь, что кто-нибудь, не знающий правил этой игры, может неосторожно открыть глаза девочке.
А Вита между тем продолжала: «А я у папы опять солдат видела… много, они с ружьями были… Я мальчишкам во дворе говорила, а они не верят. Витька Савкин говорит, что солдаты в командировках не живут, солдаты в армии живут… много он знает…»
Девочка на время умолкает, смотрит в окно, а Глыбин оглядывается по сторонам в надежде увидеть ее ровесников, чтобы переключить ее внимание на них. Но в коридоре – одни взрослые, и Глыбин, чтобы не касаться больше разговора о командировке, переводит разговор в другую плоскость.
– А ты скоро будешь балериной?
И девочка, не чувствуя подвоха, проглатывает наживку и начинает тарахтеть о том, что мама собирается записать ее в студию при Дворце культуры, что ее подружка Таня уже записана туда, но на занятия не ходит, потому что из района ВИЗа далеко добираться, что балериной быть трудно, что скоро у нее будет газовое платьице и туфли, «как называются – забыла».
Во всем этом чувствовались высказывания взрослых, которые девочка воспроизводила почти дословно, но Глыбин слушал «с интересом», и она заводилась все больше и больше, и все дальше и дальше уходила от впечатлений, вызванных у нее пребыванием в командировке.
Из дальнейшего повествования Глыбин узнал, что дядя Коля, обладатель собаки Найды, учился с мамой в техникуме, что баба дядю Колю хвалит, а папу ругает, что Витька Савкин, который много знает, собирается работать шпионом, когда вырастет…
За окном замелькали конурки дачных домиков – верный признак приближающегося города. Глыбин облегченно вздохнул: он не нарушил правил игры и мог быть доволен собой.
Когда он взял портфель в купе, простился с женщиной и вышел в коридор, Вита все еще висела на перекладине…
– Уходишь? – спросила она. – Уже?
– Да… приехал… прощай…
– А тебя встречать будут?
– Нет.
– А нас будут… баба нас встречать будет.
После этих слов Вита, опасливо поглядывая на дверь купе, доверительно шепчет: «Баба папу ругает, а меня жалеет… она думает, что я маленькая и не знаю, что он сидит, а я все знаю», – заканчивает она хвастливо и протягивает собеседнику на прощанье крохотную ладошку…
Выйдя на перрон, Глыбин не оглядываясь пошел к зданию вокзала. Однако, чем дальше он уходил, тем больше хотелось обернуться… У входа в вокзал, словно подчиняясь непреодолимой силе, он оглянулся… Из окна вагона, расплющив нос о стекло, вслед ему смотрела симпатичная мордашка с живыми, все знающими в этой жизни глазами, так похожими на две виноградинки».
Ближе к вечеру я перекусил в буфете, поболтался по вокзалу и выбрался на улицу, где у крыльца, подобно дредноутам у причала, стояли «Икарусы», в их двери упирались хвосты толстых очередей, урчали моторы легковых автомобилей, хлопали багажники и дверцы такси.
Темнело, шел мокрый снег, было холодно, промозгло и неуютно. В такую погоду одиночество чувствуется особенно остро и хочется
