оказаться в тепле, у родного очага, и не только потому, что ты продрог и тебе надо согреться: знакомые, а лучше родные, стены и лица прибавляют уверенности в себе и укрепляют в сознании мысль, что ты кому-то нужен, что у тебя есть корни и ты еще не превратился в перекати-поле…
Но… до родных стен три тыщи верст, а во всей белокаменной у меня нет ни одного знакомого, с кем можно было хотя бы поговорить. Живи здесь Кленов, я, наверное, позвонил бы ему, хотя и зол на него страшно: он кровно обидел моего друга Сугробова. Но Кленова в Москве нет, он живет в Ленинграде, рядом с Литейным. От его дома до ближайшего разводного моста через Неву ближе, чем от нашей «штаб-квартиры» до роты.
В июне, когда я носил ему сугробовскую рукопись, он рассказывал, что часто выходит ночью к этому мосту и смотрит, как, «подобно клодтовским коням», встает на дыбы половинка мостового пролета, и столбы на ней принимают почти горизонтальное положение… Летом вдоль трамвайных рельсов разведенного моста падает мусор, зимой – «медленно, подобно лавине, скатывается снег… и это впечатляет». Потом он еще о чем-то говорил, но я не слушал, иное меня занимало: мне не терпелось знать, как он оценил рукопись Сугробова, и я волновался так же, как мог волноваться сам автор.
В тот вечер Кленов встретил меня на пороге двухкомнатного номера, именуемого «люксом». Впрочем, пять лет назад это действительно был люкс, в нем всегда останавливалось большое областное начальство. В те времена в номере была добротная черная мебель и чайный сервиз на шесть персон. Но… в семьдесят четвертом в одной из построенных пятиэтажек «под прием гостей» отделали трехкомнатную квартиру… С тех пор о люксе стали говорить в кавычках: мебель там заменили, место сервиза заняли заварочный чайник с расколотым носиком и два стакана, а сам люкс сдавался всем, кто мог за него заплатить.
Земляк мой был в пижаме, поверх которой был надет замшевый пиджак. Его длинные седые волосы были тщательно расчесаны на две стороны «под Гоголя», но Николая Васильевича он не напоминал: мешали этому нос картошкой, седина и добродушное выражение лица.
Я познакомился с ним два года назад, когда он приезжал в Черноводск в очередной раз. Местный комсомол не мог пройти мимо знаменитости, изнывающей, как все считали, от безделья в гостинице. И Кленова часто приглашали на встречи с молодежью, читательские конференции и пионерские сборы, где он всегда сидел на почетном месте справа от председательствующего с галстуком, повязанным на шее поверх замшевого пиджака, что делало его похожим на славянина, примкнувшего к гарибальдийцам.
Ему было за пятьдесят. Из живых родственников в Черноводске у него остался один брат Леонид – машинист локомотивного депо, отдававший все свое свободное время рыбалке и охоте. Каждый раз Леонид приглашал брата жить в его доме, но Кленов селился в гостинице: он не любил жену Леонида. Та относилась к людям, у которых слово «писатель» равнозначно слову «миллионер». Писателем эти люди считали только Шолохова – «он получает большие деньги». Жена Леонида в толк не могла взять, как может называться писателем человек, не имеющий даже машины. Она рассказывала о девере небылицы. Обычно они начинались с историй из детства «писателя», который был «шалопаем из шалопаев», и заканчивались причитаниями, что Кленов стыдится родительской фамилии и сменил ее на более «модную» – Степняк.
Передавая Кленову рукопись, я сказал, что автора в городе нет: он уехал в Казахстан в командировку, но я лично передам ему замечания мэтра, потому что заинтересован в оценке не меньше автора, так как тот «описал в повести вещи, мне близкие и знакомые».
Через три дня Кленов позвонил.
– Сугробов не вернулся? – спросил он.
– Нет, – ответил я, – на днях он звонил жене и сказал, что его направили в город Абай… и сколько он там пробудет, одному начальству известно…
– Жаль, – сказал голос в телефонной трубке, – я хотел поговорить.
– Этому можно помочь, – ответил я ему, – я зайду вечерком для разговора, а потом все передам автору…
– Идет, – сказал Кленов.
В шесть двадцать я был возле гостиницы, а в шесть двадцать пять сидел на старом, продавленном диване: прежде чем приступить к делу, хозяин номера решил угостить меня чаем с душничкой. Он колдовал над заварочным чайником: сушил его, засыпал туда в разных пропорциях чай и траву, плескал для аромата ложку кипяточку, накрывал вязаной шерстяной шапочкой, затем доливал кипятку и настаивал по часам «ровно шесть с половиной минут».
– Вторую порцию выпьем через полчаса, – сказал он, подавая мне стакан на подносе с восточным орнаментом. Поднос в описи гостиничного имущества, висящей в застекленной рамке у дверей, не значился: он, как и шапочка, принадлежал лично мэтру и всегда путешествовал вместе с ним.
Чай, приготовленный Кленовым, был прекрасен, я помню это хорошо, как и то, что это было единственным приятным воспоминанием того вечера…
– Как повесть? – игриво спросил я, когда чай был выпит.
– Повесть? – переспросил Кленов. – Никудышная повесть. – Сказав это, он взял рукопись и, откидывая листы на диван между мной и собой, стал говорить:
– Первая беда этой… вещи… в том, что ее нельзя назвать литературой…
– Как? – обалдел я.
– Так, – ответил он, развел руками, дескать, ничем не могу помочь, и добродушно улыбнулся, – не все, что написано, есть литература – это первое, второе – герой. Кто он такой? Кто?
– Человек, – растерялся я.
– Человек, – подтвердил Кленов, – конечно, человек, но какой, представляющий интерес для литературного исследования или нет… вот в чем вопрос. Разве может служить идеалом сугробовский герой? Нет: он боится трудностей… он все время сомневается, он полон благих порывов, но не может их реализовать, то ли силенок не хватает, то ли желания. Такой человек не мог вырасти в наше время, время лишних людей прошло…
Я обиделся за сугробовского героя и полез его защищать:
– А мне кажется, что это не так… Ему не нравится все, что происходит вокруг, – он жертва обстоятельств…
– Ох, как мы любим жертвы, – сказал Кленов, – но разговор не о них… Герой еще не все… Среда, в которой он существует. Что это? Рота или банда? Что за странную жизнь они ведут, что за мысли в их головах? Они не думают о службе… у них другие интересы, свойственные больше людям гражданским. А это не так. Если бы армия состояла из таких, все бы давно уже развалилось и не было бы ни нас, ни армии… Сугробов смотрит на мир глазами не лучшего бойца и создает мнение, что большинство солдат
