Ты представить себе не можешь, до чего я занята!
Володя говорит: «Надо раньше вставать, тогда все успеешь». Очень хорошо! Великолепно! Ну, вот я встану в пять часов утра. Что, спрашивается, буду я делать в пять часов утра? Магазины все закрыты, знакомые все спят. Ведь это же абсурд! А все твое упрямство… Кроме того, нужно же считаться и с нервами. В хорошеньком виде будут у меня нервы, если я стану вставать в пять часов! Можно предъявлять всякие требования к человеку, но нельзя же требовать невозможного! Это – абсурд! Я, вообще, тебя не понимаю!
Зачем, например, тебя понесло в прошлый четверг к Погодиным? Ведь глупо! Ну, сознайся, что глупо! Нет, ты сознайся хоть раз! Кроме того, я хотела тебя попросить… подожди, куда же ты? Да мне самой некогда! Вот чудачка! Воображает, что она одна занятой человек! Я еще утром должна была написать че-ты-ре… Да подожди же, Господи! Я хотела только сказать, что мое белое боа… Ну, ушла, и черт с тобой! Ужасно, подумаешь, огорчила!
Сунься-ка другой раз с разговорами! Я тебя и слушать не стану.
У меня, милая моя, может быть, дела-то побольше, чем у тебя!
Ужасный характер!
Из кухни долго неслись всхлипыванья, оханья и вздохи, которые, становясь все громче, перешли, наконец, в гнусавое бабье причитанье:
«И на ка-во-о ты-ы на-ас!..»
Тогда барыня встала, отложила газету, сняла пенсне и пошла в кухню.
На сундуке у окна сидела Палагея, закрыв голову передником, качалась из стороны в сторону и громко выла.
Барыня посмотрела, послушала – и все поняла: у Палагеи, очевидно, был в деревне незаконный ребенок, который умер.
– Палагея! – сказала барыня. – Прежде всего, будьте благоразумны. Ваши вопли привлекут к себе внимание соседей, и вам самой же будет неприятно удовлетворять их праздное любопытство.
Палагея показала из-под передника один глаз, голубой с красными жилками, и сказала горько:
– А мне что! А по мне пущай все слышут! И был, и сплыл, и куда я теперь!
– Нехорошо роптать, Палагея! – строго остановила барыня. – Нужно покориться. Бог дал, Бог и взял!
– Бо-ог? – вдруг озлилась Палагея. – Какой же он Бог, коли он ни прачке, ни в мясную – никому не заплатил!
Барыня удивилась и от удивления даже надела пенсне.
– Что такое? Разве он был уже взрослый?
– Старый он был! Кабы не старый, я бы и не поверила! Ведь шутка сказать – восемнадцать рублев! Во-семна-адцать!
– Да о ком ты говоришь?
– Да про него же говорю, про генерала из пятого номеру. Дай, – говорит, – Полинька, взаймы. Я, – говорит, – тебе через месяц по телефону вышлю! А сегодня, – дворник говорит, – квартиру передал, а сам уехал. И на кого-о ты на-ас…
Барыня послушала, покачала головой и поехала к мадам Тузякиной, передовой женщине, посоветоваться насчет Палагеи.
Мадам Тузякина отнеслась к делу очень серьезно, с самой идейной стороны.
– Вы во многом виноваты! – сказала она Палагеиной барыне. – Вы привезли из деревни некультурную женщину и бросили ее в водоворот столичной жизни. Разве вы не сознаете, что на вас лежит обязанность развить ее? Она грамотная?
– Нет.
– Ну, вот видите! Купите ей азбуку, пошлите ее в театр, заставляйте ее рассказывать о своих впечатлениях. Это ваш долг.
Барыня купила азбуку.
– Вот, Палагея, завтра начнем систематически заниматься. Вам необходимо развить себя, иначе вы погибнете в водовороте столичной жизни. Вы были когда-нибудь в театре?
– Еще бы! На Рождестве Дарьин Микита водил.
– Ну, что же, понравилось вам?
– Ничего себе, пондравилось.
– Ну, и что же, хорошо там представляли?
– Оченно даже хорошо!
– А что же там представляли? Постарайтесь изложить последовательно.
– Да разное представляли. Кому пиво, кому закуску. Ну, а нам чай представляли с булками. Мне, ничего себе, понравилось, только Микита говорил, что должны сахару больше давать.
Барыня удивилась и надела пенсне, чтобы лучше понять, в чем дело.
– Палагея! Да вы, верно, просто в трактире были, а не в театре.
– Зачем я в трактир пойду? Я в трактире сроду не бывала. Как Микита обещал, что в киятер сведет и сорок копеек на билет взял, – значит, в киятер и повел.
Барыня подумала и сказала решительно:
– Знаете, Палагея, я лучше уж сегодня покажу вам буквы. К чему откладывать. Вот, видите, это «А». Поняли? «А». Повторите и запомните.
Палагея повторила, но не запомнила, и барыня, посоветовавшись с мадам Тузякиной, купила билет в драму.
– Вот, Пелагея, сегодня, вечером, я вас отвезу в театр. Назад дорогу сами найдете. Смотрите внимательно и вникайте. Это вас разовьет, и вы перестанете верить людям, которые говорят, что деньги можно прислать по телефону.
На другой день барыня отвезла Палагею в театр, научила, куда сесть и куда смотреть, а сама вызвала к себе домой мадам Тузякину. Та лучше сумеет порасспросить Палагею о вынесенном ею впечатлении.
– Первое эстетическое пробуждение души. Это так интересно, – говорили дамы, прихлебывая чай с малиновым вареньем.
Потом собрались поиграть в четыре руки, как вдруг раздался звонок с черного хода.
Барыня удивилась, надела пенсне и пошла открывать.
– Палагея! Что случилось? Почему вы вернулись? Ведь теперь еще только девять часов.
– Ничего не случилось, барыня, а только сегодня никакого представления не было.
– Как так? Что такое?
– Да так вот, не было. Не собрались они, что ли, эти самые-то, которые представляют, – не знаю. А только которые и были, так ничего не представляли. Просто сидели, а потом ихняя прислуга самовар подала – стали они чай пить, да промеж себя разговаривать, а на публику даже и не смотрят. Потом околоточный к ним пришел: говорил, что какая-то девушка весной утопилась, что ли. А они все эту девушку ругали, что нехорошая. Я-то с ней не знакома, может, они и врут. А может, и правда, – кто их разберет, в чужое дело не сунешься. Кабы я эту девушку знала, я бы тоже поговорила, а так мне и скучно стало Ну, встала я и говорю прочим, которые поближе сидели, что, мол, вам если время есть, так сидите да ждите, может, они еще и надумают представлять, а у меня дома посуда немытая. Ну и пошла.
Барыня и мадам Тузякина повернулись друг к другу и долго смотрели, не мигая. Потом молча отвернулись и вышли на цыпочках из кухни.
Доброе дело старца Вендимиана
В прекрасной, цветущей долине, теперь давно выжженной солнцем и засыпанной горячим песком пустыни, жил некогда благочестивый старец Вендимиан.
Жил он одиноко, как и полагается человеку, углубленному в мысли о спасении своей души, но так как, кроме своей собственной души, заботился он также и о душе ближнего, то и поставил тростниковый шалаш свой недалеко от селения, куда часто ходил, наблюдал за жизнью, помогал, сколько мог, советом и указаниями, склонял богатых не оставлять бедных, и все, что получал сам, раздавал неимущим.
Каждый вечер садился старец Вендимиан у порога своей хижины и, глядя, как медленно погружается солнце в закатно-алые пески пустыни, думал:
– Что сделаю я завтра для ближнего? Стар я и нищ, и нет у меня ни силы, ни денег, чтобы служить брату моему. Премудрая благость вечерняя, научи меня!
И вот однажды вечером, возвращаясь через селение к себе домой, увидел старец на пороге многих домов выставленные сандалии.
Удивился старец и спросил прохожего:
– Скажи, брат мой, для чего сие, и не могу ли я что-нибудь сделать полезное для сего случая?
Прохожий отвечал с удивлением:
– Разве не помнишь ты, бестолковый старик, что завтра начинается Новый год, который будет продолжаться целый год, вплоть до следующего. Вот каждый, желающий для начала года порадоваться на чужой счет, и выставил свои сандалии в надежде, что прохожий положит в них хорошенький подарочек, и, если у тебя, старик, много денег, – сыпь хоть все: они не откажутся.
Прохожий засмеялся и пошел своей дорогой, а Вендимиан горько задумался
– Вот стоят здесь несколько десятков сандалий, и каждая просит у меня радости для господина своего. А что могу дать я, нищий и старый?!
И долго думал он, сидя на пороге тростниковой своей хижины, и, когда погасли закатно-алые пески пустыни, вспыхнуло лицо его радостью.
– Научила меня премудрая благость вечерняя! Вот поставлю я у дороги свои сандалии, и, если кто из прохожих опустит в них хотя бы самый ничтожный дар, я буду считать себя счастливым, потому что дать ближнему своему возможность сделать доброе дело, есть поступок смиренномудрый и великодушный. Это как будто идем мы с ним рядом в царствие небесное, и вот у самых врат остановился я и сказал:
– Брат мой, входи первым!
И выставил свои сандалии старец Вендимиан у порога жилища и уснул умиленный.
Просыпаясь ночью, дважды слышал он шаги прохожих, и тихий говор, и шорох у дверей и радостно улыбался.
