торжество. Распахните шире двери любви, надежде, вере. – Закончила тропарём: – Рождество Твоё, Христос Бог наш, просияло миру, как свет разума.
Когда выпили за Рождество, за всё хорошее, потом за знакомство, далее за удачный год поросячьего визга и даже за их благоутробие – хавронью, Крестовская, которая когда-то жила в Москве и работала в регистратуре Первой градской больницы, сказала:
– Я, как Мария Магдалина, притчей свою мысль изложу.
К Рождеству это кстати. Больница наша была огромная, коллектив большой. Выступать к нам мно-ого знаменитостей приезжали – через профсоюз. Это нормой считалось. Помню, пришёл Михалков – мы в тот раз обхохотались, оченно остроумный. Басни читал. Одну его байку до сих пор помню. Говорил, как в Большом театре Сталин и его свита впервые слушали гимн СССР. Хор Александрова исполнил, всё путём, а потом в узком кругу ужин. Михалков при Сталине робел, каждый тост до дна пил. Сталин и говорит: «Товарищ Михалков, много нэ пейте, с вами будэт нэ интэрэсно разговаривать».
Поняв намёк, все рассмеялись, и виночерпий сказал:
– Ясненько, друзья-застольники, слегка притормаживаем.
Вера спросила:
– Галина Дмитриевна, почему из Москвы уехали?
– Дочь замуж вышла, в квартире тесновато стало, да и тёща я никудышняя. Вот и купили здесь домик, уж лет двадцать. Окрестьянилась.
– А как вообще-то крестьянин теперь живёт-поживает? Настроения вдоль или поперёк? – поинтересовался Донцов.
– Да какие мы крестьяне! – воскликнул Дед. – Галина Дмитриевна, вишь, из Москвы. Гришка, хоть и здешний, но чистый пролетарий, до пенсии на «Серпе и молоте» вкалывал. Да и мы с Антониной пусть безвылазно в Поворотихе, но скорее – просто сельские жители.
– На «Серпе»? – удивился Донцов. – В каком цеху?
– На волочильном стане.
– На волочильном? Вот это да!
В памяти Донцова всплыло, как студентами их возили на «Серп и молот», именно в волочильный цех. Стан лохматых времён произвёл на него особое впечатление, до сих пор в глазах стояла жуткая картина: из первой клети на стальной пол вываливался раскалённый докрасна страшный удав. Извиваясь, он полз по плитам, и его голову ловили клещами рабочие в брезентовых спецовках, заправляя в следующий волок. Оттуда змея выскакивала потоньше, но вилась заметно быстрее, её снова ловили и вставляли в третий волок, обжимающий ещё сильнее. А всего на стане шесть клетей, на стальной площадке змеями извиваются раскалённые ленты, выползающие из них с разной скоростью, – вернее, это одна лента, сперва толщиной в руку, она постепенно становится толстой проволокой с палец и, остывая, уходит на барабан. А между своенравными змеями мечутся, прыгают люди с длинными клещами, хватают их за голову, подтаскивая к следующему волоку. Больше одной заготовки бригада выдержать при таком темпе не в силах и валится на скамью рядом со станом. На её место сразу встаёт другая смена. Хоккей! Смертельно опасный хоккей! Забыть такое невозможно.
– А вы что, видели наш стан?
– По базовой профессии я станкостроитель. Студентом бывал на «Серпе». Ваш стан меня потряс.
– Да-а, весёлая была работёнка, геморрой не насидишь, – улыбнулся Цветков. – И вот любопытно: со времён Гужона на завод шли сплошь смоляне. Я в цеху единственный туляк был. Работа тяжелая, но всем квартиры давали, и ребята, выйдя на пенсию в пятьдесят, – все уезжанцы домой, в Москву, на асфальт дети торопились. Я к тому, что мои кореша под Смоленском, в Гагарине кучно живут – волочильный стан навеки сплотил. Дружество! А я здесь один-одинёшенек. Квартиру московскую на сына переписал.
– Знаешь, Власыч, – встрял Дед, – история столетняя словно повторяется. Такие пролетарии, как Гришка, были самыми сознательными. Вот и он у нас лучше всех в политике сечёт.
– А как не сечь, если живём в стране победившей бюрократии. После выборов мартовских в России всё переменилось; доверие к власти ускользает, а самой власти плевать, что о ней люди думают. Безразличие к критике в свой адрес. Чиновники состязание по цинизму затеяли – от их заявлений народ воротит. Был у нас народный президент, а стал – просто верхушка чиновной пирамиды. Разница? Ещё какая! Вот-вот орден введёт «За успехи в борьбе с народом». Он же сказал, что для него в прошлом году главное выборы и футбол. А для нас-то иначе. Вот народ и уходит в отчуждение.
– Я на выборах ему дала «Аксиос»! – вступила Крестовская. – А сейчас нет, уж больно лукав стал. Как доктор Айболит: это очень хорошо, что пока нам плохо. Поссорился он с народом на пенсионной реформе. А назад ходу нет.
– Раз пошла такая пьянка, я в стороне не останусь, – затрубил
Дед. – Мы Путину верили, как самим себе. Запутинцы! А он из лидеров в кризисные менеджеры подался, из отца нации – в отчимы. Верно Гришка сказал: его после Ельцина Че Геварой считали, семибанкирщину разогнал. А теперь сторожит новый олигархат. Пик популярности пройден. Ведь что говорил? «Если не буду чувствовать поддержку народа, ни дня не останусь в кабинете». Да-а, так и заявил, у меня записано. И что?
Крестовская поддержала:
– Народ своё слово уже сказал. Выборы в Приморье помните? Первые, которые отменили. Он главного кандидата лично благословил – «Сие есть сын мой возлюбленный». А его прокатили.
Донцов поразился такому повороту разговора. Было интересно: на что эти люди рассчитывают? Обратился к Цветкову:
– Ну и что делать, на ваш взгляд?
Тот помолчал, пошарил глазами по дощатому потолку, словно ища там ответ, опасливо почесал в затылке. Но сказал чётко, расставляя слова через короткую паузу:
– Народ в задумчивости. Ждёт момента, чтоб проявить свою волю.
Потом добавил:
– Сейчас у власти установка такая: мы, то бишь власть, вам, народу, ничего не должны. Путин недавно что сказал? Всё, мол, зависит от человека, каждый должен опираться на себя. А ведь это – девяностые годы, гайдаровщина. В общем, зреет гражданская война. Но не как прежде, с расколом народа и кровью. Гражданская война низов с чиновниками. А Путин теперь на стороне чинарей. Потому с Путиным – развод. Наш брат любовь на полставки не признаёт.
– И кого же вместо него? – ехидно спросил Дед.
– Да, развод! Но продолжаем жить в одной квартире. А в переводе на политику это значит: поддерживать его, но требовать перемен, чтоб капитализм с человеческим лицом. Заменить его сейчас некем, это люди понимают, думают люди, неже в прямой протест идти.
– А я вам, Григорий, вот что скажу, по-женски. У брошенной женщины любовь перерастает в ненависть. К тому же быт безверный. Появились отчаявшиеся, а это опасно.
– Ну, хватили, Галина Дмитриевна!
– Ладно, про женщину брошенную пошутила. Можно и иначе на всё глянуть. Сын Ноя Хам заметил,
