что-то новое – неопубликованный рассказ, несколько стихов, интересное письмо. Они сошлись во мнении, что даже отрывки надо сохранить, возможно, переправить все это в Америку, где за ними будут присматривать в память о Констанс.
Сам он хотел взять лишь одну вещь на память о ней. Печально и нерешительно перебрав все предметы из коллекции Констанс, он наконец выбрал маленькую картину. Это был пейзаж, изображавший дикую, неукрощенную американскую природу, которую она так страстно любила. Когда он показал пейзаж сестре Констанс, та сказала, что Генри должен непременно взять его себе.
С утра и дотемна он просиживал за ее письменным столом. Всякий раз, проводив мать и дочь Бенедикт до дверей, он подходил к окну и смотрел, как они садятся в гондолу и на глазах оживают, а потом возвращался к столу, к отложенным бумагам, и кое-что сжигал в камине прямо в спальне, а прочее – в кабинете. Он предавал их огню и стоял, глядя, как они превращаются в пепел. А потом перемешивал угли и этот пепел, чтобы их невозможно было различить.
Он не хотел, чтобы странные, загадочные и горькие послания его сестры Алисы к мисс Вулсон стали частью сохраненной для потомков переписки Констанс и чужие люди могли прочитать их. Он даже сам не хотел их читать. Когда, пробегая глазами бумаги, он замечал почерк своей сестры, то откладывал письмо в сторону, холодно и методично, убедившись, что оно спрятано под стопкой других бумаг и не бросится в глаза дамам Бенедикт, если те внезапно появятся. Нашел он и несколько своих писем и, не открывая, отложил конверты в сторону. Ему не было интересно перечитывать их – он хотел их уничтожить. Ни дневника, ни завещания он так и не нашел.
Зато нашел среди прочего недавнее письмо от врача, где обсуждались ее разнообразные хворобы и склонность к меланхолии. Он прочел его ровно до упоминания своего имени и тут же поместил в стопку для сожжения. Все ее литературные рукописи, включая черновики и заметки, Генри отложил в другую стопку – ее дамы Бенедикт отвезут домой.
По вечерам он чаще всего ужинал с родственницами Констанс, заранее устраивая так, чтобы за столом присутствовал кто-то еще и чтобы разговор касался более общих тем, а не причины их приезда в Венецию. Он предпочитал большие компании, так было легче избежать обсуждения той миссии, которую он сейчас выполнял, и тех дел, которые сестре и племяннице Констанс приходилось улаживать. Постепенно он осознал, что Венеция начала их утомлять. Пустые дни, дождливая погода, серость и сырость, однообразие окружения заставило их задуматься об отъезде. А еще он заметил, что с каждым днем друзья Констанс и местное сообщество в целом постепенно утрачивают интерес к ее родственницам. Поначалу все были полны сочувствия и симпатии, но спустя месяц пребывания матери и дочери Бенедикт в Венеции приглашения стали менее настойчивыми.
В такие вечера он охотно уходил из-за стола пораньше, поскольку все понимали сложность и срочность его работы, что освобождало его от соблюдения общих правил. Дамы Бенедикт предоставляли Тито в его распоряжение, если путь до его квартиры был слишком далек. Хотя на нижних этажах Каса Биондетти проживало несколько американцев, включая Лили Нортон, он с удивлением обнаружил, что можно легко добраться до его квартиры на верхнем этаже, не встретив по пути никого из прочих жильцов. Каждый вечер в его комнате потрескивал камин, горела лампа у его кровати, а вторая – на столике рядом с креслом. Комнаты не были роскошными, но при таком освещении их расцветка казалась богатой и насыщенной. Эти апартаменты не принадлежали ни к разряду дворцовых покоев, ни к помещениям для прислуги, а хозяин, весьма жаловавший мисс Вулсон, расстарался для нее в свое время, и Генри было здесь уютно и удобно. На высокой мягкой кровати он поначалу почти мгновенно погружался в глубокий сон и спал без сновидений до самого утра, просыпаясь отдохнувшим и готовым к дневным трудам.
Он с нетерпением ждал вечера. Ему хотелось поскорее вернуться в свое пристанище на Каса Биондетти – и не из-за усталости, не потому, что его утомило общение, а потому, что комната сама по себе излучала тепло, не иссякавшее всю ночь.
Тито всегда оставался на подхвате. Как все, кто работал на Констанс, он любил ее и хотел приглядеть за ее сестрой и племянницей. Он уважительно молчал, пока вез Генри к его жилищу, но явственно давал понять, что, поскольку они прежде не были знакомы и Генри не являлся членом семьи, в глазах Тито он оставался почти чужаком. Генри не сомневался, что если кто и знал доподлинно умонастроения и состояние души Констанс в последние месяцы ее жизни, так это, скорее всего, Тито.
Однако, узнав Тито чуть получше, он понял, что тот вряд ли станет делиться подобными сведениями. Тито лишь однажды заговорил о ней в его присутствии. Как-то вечером, пока они ждали мисс Бенедикт, ее мать попросила Генри передать Тито, что она восхищена мастерством, в особенности его маневрами в узких каналах и умелым огибанием углов. Когда Генри перевел ее слова, Тито торжественно поклонился ей и сказал, что мисс Вулсон отыскала его не за его мастерство, которым владеют все гондольеры, а потому, что он знает лагуну и умеет безопасно плавать в открытом море. Мисс Вулсон всегда предпочитала уплывать из города в лагуну, сказал он. Многие американцы, прибавил он, любят Гранд-канал и могут весь день плавать по нему туда и обратно. Но не мисс Вулсон. Он любила Гранд-канал только за то, что он вел к большой воде, открытому пространству, где можно побыть подальше от остальных людей. Даже зимой она любила там бывать, сказал он, даже в дурную погоду. Любила заплывать подальше. У нее там были любимые места, сказал Тито.
Генри хотел было спросить его, предпринимала ли она подобные путешествия в последние свои дни, но из того, как завершил свою речь Тито, он понял, что никакой другой информации не последует, разве что миссис Бенедикт задаст вопрос. Впрочем, как только Генри перевел ей его ответ, она рассеянно улыбнулась гондольеру и поинтересовалась у Генри, чем, по его мнению, может быть занята ее дочь и почему заставляет их ждать так долго.
Какое-то время спустя он начал просыпаться по ночам. Его будили тревожные мысли, оставляя по утрам неприятный осадок. Однако со временем эти пробуждения стали просто интерлюдией между двумя фазами сна, скорее еще одним аспектом глубокого ночного отдыха, чем беспокойством. Он не чувствовал страха, и не тревожные мысли
