посещали его, а лишь уютное тепло. В этот период он совсем не ощущал присутствия Констанс. Вместо этого он чувствовал рядом что-то безымянное и сверхъестественное. Постепенно просветленность, которая окутывала его, когда он входил в эти комнаты и когда просыпался посреди ночи, приобрела более специфическую интенсивность. Он поймал себя на том, что не может дождаться ее наступления, и гадал, останутся ли с ним эта легкость и сладостное чувство доброй воли, когда он уедет в Лондон.
Это был не призрак, не беспокойный дух, преследующий его, а скорее фигура, которая мягко парила над ним, окутывая тенистой сенью материнской ауры, защищавшей его в ночи, чистая и изысканная в своей женственной нежности. Она обнимала его мягко и убаюкивала, навевала сон по ночам в этих комнатах, где еще недавно жила его подруга, чья смерть до сих пор наполняла его чувством вины и чей печальный, бесстрастный дух наблюдал за его решимостью каждый день, пока он сидел за письменным столом, тихо откладывая в сторону письма от доктора и от подруги Алисы мисс Лоринг, чтобы потом, когда горизонт будет чист, бросить их в огонь.
После длительных переговоров с американским консулом об имуществе своей родственницы, после суеты и пустопорожних разговоров мать и дочь Бенедикт проследили за тем, как были упакованы бумаги, картины и драгоценные вещицы, которые потом поместили под надзор консула, пока юридические формальности не будут решены к его удовлетворению. Апрель выдался дождливый и промозглый, обе женщины подхватили простуду и долго не выходили на улицу. А когда наконец выздоровели, Венеция изменилась – дни стали длиннее, ветер утих, а многие их знакомые по разным причинам покинули город. Поэтому прощальный ужин получился сумбурным, на него почти никто не пришел, а Генри по привычке не терпелось вскочить из-за стола еще до девяти, пожать им руки, расцеловать, если им потребуются поцелуи, заглянуть им в глаза и пообещать, что, поскольку ключ от квартиры в Каса Семитеколо все еще у него, он проследит за окончательным вывозом вещей и вернет ключ хозяину.
Утром, когда дамы Бенедикт покинули город, оказалось, что они не сделали никаких распоряжений касательно одежды Констанс. Они не могли не знать, что ее гардероб и комод полны вещей, поскольку наверняка заглядывали туда в поисках завещания. Интересно, думал Генри, обсуждали они этот вопрос или он вызывал у них еще большую грусть и они все откладывали, а потом, уже перед отъездом, им было неловко заговорить об этом? В любом случае они, похоже, оставили Генри одного разбираться с гардеробом и личными вещами Констанс. Он выждал несколько дней, в надежде, что они поручили это кому-нибудь из венецианских друзей. Но никто так и не проявился, и Генри понял, что мать и дочь Бенедикт просто переложили эти заботы на его плечи, а сами сбежали, оставив полные шкафы платьев, полные комоды обуви, белья и прочих вещиц, которых, судя по всему, никто не касался.
Ему не хотелось дальнейших дискуссий насчет имущества Констанс, и он не желал вступать в контакт с ее друзьями, которые, как он точно знал, быстро разнесут весть о том, что у покойной в квартире остались горы одежды, тем самым подстрекая всякого желающего приходить, брать ключи и слоняться по комнатам в свое удовольствие, вторгаясь в приватную жизнь его подруги, которую он так тщательно охранял после ее смерти. Когда он прежде воображал, что она планировала каждую сцену, в которой примут участие он и ее родственницы, этот аспект ее исчезновения как-то прошел мимо его сознания. Генри был уверен: ей бы вовсе не хотелось, чтобы ее одежду после смерти просто выбросили или раздали. Пока сжигал письма, он чувствовал ее глубокое неудовольствие, а теперь, раздумывая, как бы освободить шкафы и комоды, ощущал давившую на него тупую безысходность и мрачную тяжесть ее отсутствия.
Он никого не посвятил в это дело, кроме Тито, который, как думал Генри, под его присмотром будет рад вывезти остатки земной жизни его бывшей хозяйки. Он не сомневался, что Тито знает, как распорядиться вещами. Но когда Генри показал Тито шкаф, забитый одеждой, полный комод обуви и белья, Тито лишь пожал плечами и покачал головой. И повторил то же самое, когда Генри предположил, что старая одежда может заинтересовать, например, какой-нибудь монастырь. Только не одежда покойницы, сказал Тито, нет, никто не захочет брать одежду покойницы. В какой-то момент Генри пожалел, что не отдал ключи хозяину и не уехал из города, но он знал, что очень скоро его догнали бы письма, и не только от хозяина, но и от членов американской колонии, и все они вопрошали бы: что же делать с одеждой?
Тем временем Тито стоял в комнате, прежде служившей Констанс спальней, и яростно следил за каждым его движением.
– Что же нам со всем этим делать? – спросил его Генри.
На сей раз тот передернул плечами чуть ли не презрительно. Генри выдержал его пристальный взгляд и твердо настоял, что одежду надо унести:
– Мы не можем ее здесь оставить.
Тито не ответил. Генри знал, что гондола ждет внизу, что вместе им придется вынести эти вещи и погрузить в лодку.
– Вы можете их сжечь? – спросил Генри.
Тито помотал головой, не отрывая пристального взгляда от шкафа, будто сторожа его содержимое. Генри казалось, что, начни он высвобождать гардероб, Тито набросится на него, не давая осквернить одежды госпожи. Вздохнув, он опустил глаза, надеясь, что безвыходность ситуации вынудит Тито заговорить, предложить какое-то решение. Пока между ними длилась эта игра в молчанку, он вышел на балкон и посмотрел на здание напротив и на мостовую, о которую разбилась Констанс. Обернувшись, он заметил, что Тито будто бы хочет что-то сказать, и жестом подбодрил гондольера. Все это, сказал тот, надо было увезти в Америку. Генри кивнул, соглашаясь, а потом сказал, что теперь уже слишком поздно.
И снова Тито пожал плечами.
Генри выдвинул один ящик, потом другой. Тито следил за ним взглядом, в котором интерес боролся с тревогой. Генри повернулся и посмотрел ему прямо в глаза.
Помнит ли он, спросил Генри, точное место в лагуне, куда любила выплывать Констанс? То самое, о котором он недавно рассказывал, где нет никого и ничего?
Тито кивнул. Он ждал, пока Генри снова заговорит, но Генри молча смотрел на него, давая тому обдумать только что сказанное. Вид у лодочника был встревоженный. Несколько раз он пытался что-то сказать, да только вздыхал. Наконец, будто опасаясь, что кто-то подслушивает из соседней комнаты, он исподтишка показал
