того, оформили ли они свои отношения. Роланд выключил свет и, хотя ему страшно хотелось спать, вперил взгляд в темноту, пытаясь вспомнить, каков был его горний мир. Из соседней спальни не доносилось ни звука. С мадам Корнелл был ли он на шаг впереди Флобера и его Фредерика на мосту Пон-Нёф или же на шаг позади? Едва ли, думал он, прикосновение женской руки могло бы привести его в столь восхитительное состояние. Мадам Арну подавала руку другим гостям, и когда очередь дошла до Фредерика, тот «ощутил, как нечто неведомое проникло в каждую клеточку его кожи». Это на зависть утонченное состояние, недоступное детям шестидесятых с их нетерпеливой жаждой плотских утех. Он закрыл глаза. Строгие и неукоснительно соблюдавшиеся общественные нравы, обилие запретов, касавшихся всех сторон жизни, и масса страданий – вот что было поводом испытать столь головокружительную гамму чувств от одного лишь учтивого прикосновения руки. И когда его мысли уже растворялись во сне, возник четкий ответ: он был на много шагов позади.
На следующий день они почти не виделись. Лоуренс проспал до полудня и спустился выпить кофе, когда Роланд собирался ехать в Мейфэр, где по пятницам играл на рояле в отеле. Отец и сын коротко обнялись, и Роланд ушел. Он захватил с собой список фортепьянных пьес, который надо было показать одному из менеджеров – это была обычная формальность. После прошлогодних террористических атак на Вашингтон и Нью-Йорк рекомендовалось приезжать пораньше, чтобы опробовать недавно установленный досмотровый сканер на служебном входе. На его прежнем месте работы пианисту было дозволено входить через главный вход, которым пользовались гости. Сейчас же он встал в очередь вместе с уборщиками и официантами из вечерней смены. Начальником службы безопасности был весельчак Мохаммед Аюб. Роланд поднял обе руки для прохождения досмотра.
– Сыграешь сегодня «Мой путь», как я заказывал? – спросил Мо. Он говорил с сильным йоркширским акцентом.
– Ты мне ничего не заказывал. Как дела?
Мо повернулся к нему плечом, протянул ладони и рокочущим баритоном спел пару тактов. Собравшиеся перед входом люди захохотали и захлопали в ладоши. Все еще улыбаясь, Роланд спустился в подвал переодеться в концертный смокинг. Пол в чайной, где ему предстояло играть, был устлан толстыми коврами, стены обшиты деревянными панелями. Рояль стоял на подиуме, окаймленном горшками с папоротниками и медными перилами. С годами он полюбил этот зальчик. В воздухе витал сладкий аромат лавандовой полировки. В зале с высоким потолком царила торжественная тишина. На стенах висели освещенные старинными подсветками масляные картины – портреты скаковых лошадей и охотничьих собак. В центре располагался фонтан, окруженный букетиками белых лилий. Когда он садился к роялю и начинал играть, фонтан выключали, чтобы его журчание не отвлекало от музыки. Сэндвичи и выпечка – после исполнения ему их предлагали первому, если на кухне имелся большой запас, – тут были отменные. А когда он здесь только начинал, то просто ненавидел эту жратву: она у него вставала поперек горла. Но теперь, когда ему было хорошо за пятьдесят, эта чайная стала отдохновением для души, убежищем, где время, казалось, останавливалось и где он мог забыть обо всем, о делах, о прошлом, и тем создавала успокоительный контраст с клэпхемским домом и с наростом воспоминаний, с ним связанных.
Здесь он играл свою любимую музыку. Он показал список пьес Мэри Килли, сегодня она была менеджером. Она была маленькая, опрятная, с обостренным чувством собственного достоинства. При их первой встрече она попросила называть ее «мэм». Он ничего не ответил и никогда ее так не называл. У нее был востренький, чуть вздернутый носик с раздувавшимися ноздрями, отчего ее лицо всегда имело нарочито вопросительное выражение, как будто ей не терпелось узнать все-все о тех, с кем она встречалась на дню. Он проработал там два года, прежде чем обнаружил, что она разбиралась в музыке. Когда-то она была скрипачкой третьего пульта в оркестре Королевской оперы и бросила профессию ради воспитания троих детей. Ей ставили в упрек излишнюю деспотичность, но Роланду она нравилась.
Он сказал, что хотел бы начать программу с «Узнать тебя получше» [129], потом исполнить попурри на темы других мюзиклов и под конец сыграть «Я узнаю» из «Парней и куколок» [130].
– Отлично, – вынесла она свой вердикт и ткнула пальцем в самый низ списка. – Шопен? Только ничего громоподобного, пожалуйста.
– Это будет короткий нежный ноктюрн.
– Начинаем через четыре минуты.
Зал стал заполняться. Стали разносить чай, появились вазы с выпечкой, и, убаюкиваемый тихим бормотанием старческих голосов, Роланд поплыл по волнам своего безбрежного репертуара. Если он знал мелодию, то мог вольно импровизировать гармонии, – а он знал массу мелодий. Другие менеджеры не замечали, но Мэри сразу возражала, если его аранжировки начинали звучать в чересчур джазовом стиле. Его список был полезен лишь как общая установка, но обычно одна пьеса предваряла и плавно перетекала в другую. Во время игры он предавался мечтам. Иногда он думал: а вот если уснуть – смог бы он продолжать играть во сне? Но был в его таперском ремесле один нюанс, который сейчас его тревожил так же, как в самый первый день. Он не хотел, чтобы какой-то знакомый, кто-то из его прошлой жизни вошел сюда и увидел его за роялем. Капля гордыни в нем еще оставалась. Никто из его друзей не знал, что когда-то он подавал большие надежды как исполнитель классической музыки, но кое-кто знал, что в прошлом он был джазовым пианистом. И кто-то мог даже узнать в нем клавишника «Ватаги Питера Маунта». Роланд вообще умалчивал, где работал, и, если его об этом спрашивали напрямик, отмахивался, говоря, что это было давно, случайно и скучно. Он никогда не приглашал ни Алису, ни Дафну, ни кого-то еще из знакомых. Лоуренсу в особенности путь сюда был заказан. Хотя он никогда и не проявлял никакого интереса к тому, чем занимался папа. Ему бы папина работа страшно не понравилась. Такая секретность только обостряла отношение Роланда к этой чайной как своему святилищу.
Он заканчивал «Я узнаю». Как и в случае с другими пьесами, он так часто ее исполнял, что эта мелодия больше не вызвала в нем никаких особых эмоций. Но он помнил возобновленную постановку мюзикла двадцатилетней давности. Режиссер Ричард Эйре решил совместить звучание медных духовых с джазовыми гармониями – чего Мэри не потерпела бы у себя в чайной. На сцене, залитой неоновыми огнями, блистал Иэн Чарльсон, умерший потом от СПИДа. Год войны на Фолклендах. Но кто же с ним смотрел тот спектакль? Это было до Лоуренса. До Алисы. Не Диана, докторша. И не Наоми из книжного магазина. Ему было тридцать четыре, мужчина в расцвете лет. И точно не Мирей. Продолжая играть, он силился вспомнить ее. Она была очень миленькая, но словно испарилась, ушла бесследно, и он теперь не мог припомнить ни ее имени, ни лица. Очень может быть, что он был даже в нее влюблен, но в душе у него зияла пустота, никем не занятое место. Примерно в то время он составил список знакомых, которые умерли от СПИДа. Эта болезнь казалась ужасно дикой, но об этом тогда старались поменьше говорить. Это был позор для живых, все чувствовали свою полную беспомощность в отсутствие лекарств. Но и о Фолклендах мало говорили. Там все тоже ощущали неловкость, но другого рода. Годы легли на старые смерти тяжелым колпаком. Почти все, что случается с тобой в жизни, забывается. Надо было вести дневник. Так заведи его сейчас! Прошлое наполняется пробелами, а настоящее, прикосновения и ароматы, и звуки вот этого момента на кончиках твоих пальцев – «Девушка из Ипанемы» [131] – тоже скоро исчезнут.
В тот день после ужина его сменил другой пианист, и Роланд вернулся домой к восьми. Лоуренс, который после принятой горячей ванны выглядел порозовевшим и посвежевшим и, по его словам, ощущал легкую слабость. Они отправились вместе в старый город, потом по Хай-стрит вышли на вершину холма, к индийскому ресторану «Стандарт». Лоуренс рассказывал о своем путешествии. Париж, Страсбург, Мюнхен, Флоренция, Венеция. Пока что он старался уйти
